— Какие сутки? — удивилась Энекен. — Встретились мы накануне моего отъезда буквально на пять минут: он торопился на какую-то важную встречу. А на следующий день он пришел провожать меня с огромной охапкой белых лилий — я ему накануне сказала, что обожаю белые лилии… И все…

…И все… Алена задумчиво обвела кружочком имя Адама, записанное в блокноте. Появление этого юноши так же загадочно и неправдоподобно, как и исчезновение. Хотя каких только невероятных ситуаций не преподносит жизнь! Надо дождаться его приезда. Очень странно, что не было никаких звонков в квартиру Оболенской. Впрочем, Татьяна бывает дома крайне редко, а те, другие соседи обозлены на весь мир, и, даже если он звонил, правды от них не добьешься.

Шутки шутками, но когда Алена узнала, что Оболенская отравлена, у нее от страха в животе стало холодно, а на душе мерзко — ведь это ей предназначался поднос с едой. Отлегло лишь после того, как стало известно, что Оболенская ничего не ела, только выпила кофе и именно в него была подмешана лошадиная доза лекарства от давления. Приготовил напиток для Оболенской бармен Сережа. Поставив чашечку на тарелку с пирожным, он попросил Севку отнести все на проходную. Севка честно признался, что донес кофе до служебного входа, но Оболенской за столиком не было, но там стоял поднос с едой. Севка поставил кофе, вышел в коридор, увидел Оболенскую с внуком около двери в фойе, где веселился и танцевал народ, крикнул, что «кофей подан», и потащил коробку с петардами на улицу.

Кому нужна была смерть Оболенской? Кому помешала эта милая пожилая женщина из старого дворянского рода с застенчивой улыбкой и большими тревожными глазами?

Севку уже трижды вызывали к следователю. У него все валится из рук, отвечает невпопад, и жалко его до слез.

Алена закурила, на страничке под Севкиным именем написала машинально: «Ну уж у него-то точно не может быть никаких причин убивать Оболенскую. Они обожали друг друга. И потом, Севка вообще никого не в состоянии убить, даже самого заклятого врага — если бы у него таковой имелся».

На улице стало светать. Малышка подошла к окну, отдернула штору.

С ветки клена на нее смотрели немигающие тоскливые глаза мертвой птицы. Алена задернула штору, поежилась от внезапного озноба и подумала: какое счастье закончить жизнь в родной стихии, на убаюкавшей ее ветви мощного старого дерева, а не быть затоптанной равнодушными ногами вечно спешащих прохожих…

Наконец-то начался полноценный выпуск спектакля. На сцене стояли приведенные в порядок декорации, Катя Воробьева лишь изредка опиралась на элегантную тросточку, подобранную Севкой в реквизите, костюмы были дошиты, и весьма удачно, благодаря постоянным угрозам Малышки разогнать половину пошивочного цеха и для «Двенадцатой ночи» шить все в мастерских другого театра.

Шел прогон второго акта. Алена предупредила, что останавливать не будет, даже если возникнут накладки — все равно актерские или технические. Прогон впервые был с музыкой, и рядом с Аленой млел от восторга молодой киношный композитор Глеб Сергеев, который никогда для театра не работал, и ему очень льстило приглашение такого замечательного режиссера, как Алена Позднякова. Глеб писал музыку для сериала, где снималась Катя, и Малышка, посмотрев фильм, отметила огромный талант композитора. Катя познакомила их незадолго до начала работы над сиволаповской пьесой, Алена произвела на Сергеева впечатление, и он согласился написать музыку для нового спектакля, несмотря на немереное количество работы в кино. Музыка получилась замечательная. Глеб очень точно уловил как бы подсознательное сквозное действие, то есть то, что давалось не впрямую, а как бы читалось «между строк» — в провисающих паузах, в, казалось бы, на первый взгляд ничем не обоснованной смене ритма, в пластическом выражении, перпендикулярном словам и поступкам героев. И совершенно блистательна была тема героини. Алена, лишь оттолкнувшись от бледного драматургического образа и виртуозно используя мощный драматический дар актрисы, сумела вылепить парадоксально существующую человеческую природу молодой женщины, терзаемой противоречиями больного преступного мира. В начале первого акта героиня Воробьевой являлась неброской, буднично одетой, негромко говорящей, а музыкальная тема, сопровождавшая ее необычную, плавно переводящую одно движение в другое пластику, была затаенно-яростной, порочно-плотской, тревожной.

В середине прогона Глеб наклонился к Алене и прошептал:

— Вы удивительно точно назначили на эту роль актрису с таким убойным обаянием, как у Воробьевой. Все внутри сопротивляется тому, что эта женщина может совершать дурные поступки. Она просто обволакивает. От нее нет спасения.

— Вот поэтому дерусь насмерть с нашим директором, когда он требует второй состав на все главные роли во все спектакли репертуара. Как говорит наша завлит: «А если это — штучный товар, эксклюзив?!»

Глеб придвинулся к самому уху Алены и, обдав ее горячим дыханием, спросил:

— Пообедаем после прогона?

Алена открыла рот, чтобы отвертеться от предложения провести время вместе, но, перехватив напряженный взгляд Сиволапова, сидящего наискось, мгновенно согласилась.

— Отлично! Свет в зал. Отлично в том смысле, что вместо предполагаемых двухсот замечаний будет сто восемьдесят два. Катя, как нога?

Воробьева, слегка опираясь на тросточку, спустилась к режиссерскому столику.

— На сцене — совсем не болит, как только ухожу в кулису — ноет, зараза. Но врач сказал, что пока так и должно быть.

Глеб, восхищенно глядя на Воробьеву, подошел к ней и поцеловал руку.

— Просто звезда!

— Ой-ой-ой! Ради Бога, не надо! — Катя испуганно замахала руками. — Что вы, Глеб! Это мы только первый акт прогнали. Еще работать и работать. Пожалуйста, не надо никаких слов. Я жутко суеверная!

— Все, все, молчу! — Он обратился к Алене: — Я видел распределение «Двенадцатой ночи» и был потрясен, что Катя будет играть и Виолу, и Себастьяна. И как это будет выглядеть, если не секрет?

— Конечно, секрет, — улыбнулась Малышка.

— Ой, а эскизы костюмов? Они у вас? Я ведь еще не видела, только макет успела посмотреть! — воскликнула Воробьева.

— Нет, Катюша, художница забрала их для доработки, надо по тканям определиться. Но обещала на днях принести, чтобы все посмотрели… Пятнадцать минут отдыхаем и так же, без остановок, идем в прогон второго акта. В чем дело, Петр? У тебя такое недовольное лицо… Кстати, кто-нибудь навещал в больнице Ингу?

— А что с ней? — Катя озадаченно покачала головой. — Что у нас за сезон такой! То одно, то другое!

Алена выдержала паузу и, поняв, что отвечать придется ей, а не Сиволапову, объяснила:

— Ей было плохо уже в день юбилея, точнее, когда обнаружили тело Оболенской. Не выдержали нервы… Хотя есть что-то еще. Мне показалось, что Нина Евгеньевна не хочет говорить на эту тему. Одним словом, ничего страшного. Ингу уже скоро выпишут… Так, какие ко мне вопросы? Да, Катя?

Воробьева опустила голову, покрутила поясок на платье.

— Я не по роли… Можно? — И красноречиво взглянула на Сергеева и Сиволапова.

— Понято. Удаляемся на перекур. Вам что-нибудь принести из съестного? — Сергеев вопросительно посмотрел на Алену.

— Если вас не затруднит, пожалуйста, сок или колу… все равно…

Катя подсела к Алене и тихо сказала дрожащим голосом:

— Алена Владимировна, ну хоть вы-то понимаете, что Севка абсолютно не виноват?

— А почему «я-то»? Все это понимают.

— Напрасно вы так думаете. Гладышев с ним даже не здоровается… А вчера Шкафедра… то есть Валентин Глебович, беседовал с ним о том, что у театра безупречная репутация и не надо ничего скрывать, чтобы следствие поскорей закончили, дело закрыли и так далее… Севка собрался уходить из театра.

— Это невозможно! — вырвалось у Алены. — Конечно, я поговорю с ним. Но ты… ты имеешь такое на него влияние. Надо подождать.

— Чего ждать-то? — уныло возразила Катя.