День уже клонился к вечеру и стадо довольно холодно, когда Амариллис Лугоцвет очнулась от странного оцепенения, которое обмороком не назовешь. Она сидела в той же позе, что и раньше, только теперь на коленях у нее покоилась голова мертвеца, но она совершенно не помнила, что произошло в последние часы.

Ее знобило, и она попыталась снять со своих колен его голову и опустить обратно на землю. В эту минуту откуда-то издалека до нее донеслись голоса, — это перекликались люди, явно кого-то искавшие, и она поняла кого — его покойника.

Амариллис Лугоцвет не хотела, чтобы ее застали рядом с погибшим, поэтому она быстро поднялась и спряталась в чаще, чуть поодаль. Прошло совсем немного времени и она услыхала, как подошли трое мужчин, оглядывая все вокруг, и когда заметили мертвеца, то сперва онемели от изумления, а потом, выражая это изумление вслух, заговорили все разом, стараясь перекричать друг друга.

Им казалось невероятным, что этот человек — они называли его Тони — лежал мертвый под деревом, которое, по-видимому, сам и повалил. А кто же иной мог его повалить? Но с каких это пор Тони валил деревья, которые ему не принадлежали? Зачем ему понадобились дрова? А может быть, деревья были для него таким же общим добром, как дичь или рыба? Добром, но не имуществом, которое отдельные люди ухитрялись в изобилии присвоить себе, хотя оно принадлежало всем.

Амариллис Лугоцвет прислушивалась к разговору людей с нарастающим удавлением. В самом деле, каким образом этот человек угодил под дерево? На секунду у нее мелькнула мысль о Розалии Прозрачной. Не ее ли рук это дело? Запоздалая месть? Не потом она эту мысль отбросила. После стольких лет? И почему тогда здесь, на этом месте, оно ведь далековато от владений лесных дев.

В гибели этого человека кроется что-то загадочное, и Амариллис Лугоцвет решила непременно исследовать обстоятельства его смерти, пусть это будет длиться годы, — когда-нибудь она узнает правду. Даже если ей понадобится ради этого вновь обострить все свои чувства и опять с такою же ясностью видеть минувшее и грядущее, как она умела когда-то.

Последний день октября был настолько теплый, что Амариллис Лугоцвет приметила в озере нескольких пловцов. Всем предсказателям на удивленье, хорошая погода упорно держалась, и дни стояли такие впечатляюще яркие, что каждый из них казался последним, прощальным днем перед вторжением зимы. Оптимисты из местных жителей пользовались погожими днями вовсю и пока что оставляли свои лодки и плоскодонки болтаться на привязи у берега, вместо того чтобы спрятать их на зиму в лодочные сараи, как делали обычно. И когда у них только находилось время, они переправлялись на этих лодках через озеро на большой луг, откуда вечерами доносились их песни и веселые крики.

Веселье воцарилось еще во время сбора урожая, — казалось, чужане вовсе не разделяют того тревожного ожидания необычайных событий, которое повергло долговечные существа в столь глубокую задумчивость. Наоборот, на них нахлынуло какое-то радостное возбуждение, оно смывало прочь все мысли о возможных несчастьях, растворяло их в пиве и бурной веселости. Даже смерть Тони не слишком омрачила им настроение, хотя ее усиленно обсуждали, пусть только потому, что благодаря теплой погоде люди чаще общались друг с другом. Слухи о его гибели за короткое время разрослись в легенды, а рассказы о его жизни и повадках передавались из уст в уста подобно старинным преданиям.

В ночь на Всех святых внезапно, без всяких предвестий, пошел снег. Он сыпал и сыпал на цветы, посаженные на могилах и благодаря долгому лету являвшие невиданное буйство красок, — теперь снежный покров мягко приминал все это великолепие к земле.

В то утро, с момента пробуждения, к Амариллис Лугоцвет начала возвращаться память о давно минувшем. Она встала и, выглянув в окно, вдруг с легкостью прочитала знаки, оставленные птичьими лапами на свежем снегу. И на сей раз не потребовался даже излюбленный ею крепкий кофе, чтобы придать всем ее чувствам ту необычайную обостренность, без которой нельзя было начать приготовления к великому сборищу в ночь между Днем всех святых и Днем поминовения, как уже с давних пор, хотя и не от века, назывались эти дни.

Целый день, не беря в рот ни крошки, она провозилась с травами, грибами и кореньями, которые собирала в течение всего затянувшегося бабьего лета, помещала все то, что созрело и годилось к употреблению, во флаконы и горшочки, толкла порошки, засыпала их в крошечные коробочки и на всех ставила знак, для прочих непонятный, хотя вряд ли можно было предположить, что кто-нибудь воспользуется этими порошками во зло.

И уже с самого утра лицо ее стало преображаться, становясь и старым и юным, и красивым и безобразным, по мере того как в нем, в той или иной форме, отражались тысячелетия его существования. Это было уже отнюдь не лицо зимней затворницы и не то, каким она хотела произвести впечатление на Альпинокса или понравиться фон Вассерталю, нет, оно скорее походило на лик, который зрел над собою умирающий Тони, но было еще более чеканным, почти величественным, с тенью жестокости, — потребовалось немало времени, чтобы эта тень вновь пала на ее черты, ведь ее лицо от века к веку становилось все добрее и давно сбросило с себя, за ненадобностью, эту тень. Вскоре ей пришлось волей-неволей наколдовать себе вместо «дирндля» нехитрое древнее одеяние, в котором она против ожидания, сразу почувствовала себя удобно и просто, хотя оно во всем отличалось от платья, к которому она так привыкла за последнее время.

Беспокойство, не покидавшее ее в минувшие недели и месяцы достигло теперь своей высшей точки и лишь медленно постепенно сменялось ясным пониманием того, что несет с собой наступающая ночь. И чем ближе к вечеру, тем более преображенной она себя чувствовала, тем более близкой к своей истинной сущности.

Даже Макс-Фердинанд что-то заметил, но хотя сперва он ее не признал, в нем вскоре тоже начала совершаться перемена, благодаря которой этот щенок стал казаться крупнее, смелее и даже злее, чем это подобало его возрасту и далеко не крепкому сложению. Он теперь больше напоминал своих предшественников, вернее — своих предков.

С наступлением темноты Амариллис Лугоцвет пустилась в путь в сопровождении Макса-Фердинанда, выглядевшего уже почти взрослым псом. Легким шагом шла она сквозь метель, и казалось, будто от нее самой исходит сияние, помогающее ей находить дорогу, несмотря на то, что она взбиралась все выше в горы.

Потом уже не один Макс-Фердинанд семенил впереди нее лисьим шагом, а множество собак, похожих одна на другую, и все-таки она узнавала каждую, хоть их собралась уже целая свора, и они как будто становились все выше, однако это явно были все Максы-Фердинанды, которых Амариллис когда-либо держала.

Иногда могло показаться, будто она не ступает по пушистому снежному ковру, который в течение дня становился все толще, а легко скользит над ним. А потому прошло совсем немного времени, как она уже проделала весь предстоявший ей путь.

Она всецело погрузилась в свои мысли, но когда, с сознанием, что достигла цели, остановилась у входа в глубокую штольню, то была немного удивлена и ненадолго задержалась, чтобы собрать собак. Потом она вошла в штольню, почувствовав, как целая вереница лесных и горных духов, хотя и невидимых, шарахнулась от нее прочь.

Исходившее от неё сияние осветило покрытые влагой каменистые стены, и она без труда отыскала дорогу к дальнему источнику света, который вначале маленькой луной туманно заблистал в самом конце галереи, уходившей глубоко в недра горы, но с каждым ее шагом становился все ярче и притягательней.

Она чувствовала, что в ней медленно и неуклонно растет некая сила, дарующая власть над вещами, и, как она теперь отчетливо сознавала, не только над вещами. В то же время у нее возникло предчувствие, что эта вновь обретенная сила, лишь только она осознает ее до конца, подвергнется большому испытанию, если не будет обуздана вовсе. И все эти чувства, зародившиеся и давшие знать о себе в последние недели, вызвали теперь такое напряжение, что у нее слегка задрожали губы и ей пришлось их плотно сжать, когда она приблизилась к входу в большую пещеру — место ночного сборища.