- Нет, не ложь, - возразила Бланка, зажмурившись. И прижавшись к его плечу, сказала: - На девушек из приемного я тоже донесла. На обеих.
Он отстранился, чтобы заглянуть ей в лицо, Бланка стерпела, однако так и не открыла глаз; разговаривала с ним, будто сквозь сон.
- Я донесла, потому что они ненавидели меня и боялись. Я очень рассердилась на них за то, что они больше не любили меня.
Она говорила шепотом, как будто разговаривала не с Балинтом или рассказывала не о себе, и Балинт слушал ее так, будто речь шла о каких-то других, давних ее проделках и дурачествах.
Он закурил, принялся в волнении расхаживать по комнате. Наконец Бланка открыла глаза, долгим взглядом посмотрела на него, словно желая по лицу угадать, о чем он думает. Балинт, заметив ее взгляд, покачал головой и произнес: «Ну и свинья же ты!» Тогда она вскочила и, чуть не сбив его с ног, принялась покрывать поцелуями его руки, потом вдруг выбежала из комнаты, Балинт слышал, как она чем-то гремит на кухне. Вернулась, сгибаясь над тяжелым подносом, на котором был хлеб, консервы, бутылка палинки, расставила все это на столе и принялась уписывать за обе щеки. Балинт вдруг почувствовал, что проголодался, обед в больнице ему пришелся не по вкусу, и тоже налег на еду. Бланка ела некрасиво, давясь большими кусками, давно, видать, во рту не было ни крошки, верно, даже есть боялась. Потом принялась жадно и много пить, Балинт увидел, как она глотает спиртное, - успела за это время пристраститься. Бланка уже чуть не задыхалась, через силу впихивая еду, а Балинт все смотрел и смотрел на нее. Попытался представить, как ее будут судить, и как сможет он объяснить или оправдать бланкины проступки перед кем-нибудь другим, если сама эта девушка не понимает своих нелепых побуждений, никогда не знает и не предвидит следствий своих деяний, своего необузданного гнева, который всю жизнь вскипал в ее сердце, стоило ей заподозрить, что кто-то презирает или чурается ее. Бланка останется в их глазах доносчицей, и как бы он ни объяснял истинные мотивы ее тогдашних беспочвенных обвинений, кто из членов комиссии сможет понять и прочувствовать, чем была для них когда-то улица Каталин и что могло произойти в душе Бланки из-за того, что он бросил Ирэн. Он курил, ломал себе голову, потом вынул конверт, полученный в больнице, и пересчитал деньги. Бланка молча глядела на него, потом благоговейно потрогала сотенные кончиками пальцев. Балинт подошел к телефону и позвонил Сэги. Для Сэги его слова были понятнее, чем для Бланки, хотя ему пришлось разговаривать с ним на птичьем языке. Сэги даже хохотнул, услышав, что Балинт хотел бы взамен себя отправить в провинцию по месту распределения свою сестру и готов полностью оплатить необходимые расходы, если Сэги гарантирует доставку. Сэги гарантировал и добавил, что в три утра он будет возле дома Бланки. Балинт не стал дослушивать до конца непристойные шутки насчет сестры и повесил трубку.
Бланка плохо понимала, чего он хочет, уезжать ей было, по-видимому, так же страшно, как и оставаться на родине. Растерянная и поникшая слонялась она по комнате, потом вдруг опустилась перед ним на пол и положила голову ему на колени. Поплакав, начала собираться. Три четверти уложенных вещей Балинт выбросил, и ей пришлось по одной вымаливать их обратно; она плакала, шмыгала носом, жаловалась. Потом решила сходить попрощаться к родителям, но Балинт не разрешил, и ей стоило труда понять, почему для Элекешей выгодно не знать об ее отъезде. Она хотела было им позвонить, по крайней мере, хоть еще раз услышать их голос, но это тоже было нельзя; тогда она села и расхныкалась. За деньги, которые Балинт положил ей в сумку, она даже не поблагодарила, ее не столько радовал такой исход, в результате которого ни Тимар, ни иже с ним уже не смогут привлечь ее к ответу, сколько пугала неизвестность - куда ее увезут и что станется с нею там. У Балинта не было настроения утешать ее, на мгновение он просто вспылил - какая безответственность, неблагодарность и глупость; ему, в сущности, следовало бы бросить ее на произвол судьбы, пусть Тимар и его дружки растерзают ее или поступят с ней, как им заблагорассудится. Он даже заорал на нее, и Бланка, съежившись, притихла. Тут уже стало стыдно Балинту, с чего это он вздумал на нее кричать, это ведь не рассудительная Ирэн, а всего лишь Бланка. Мышка, которая суетливо шмыгает, затерявшись внутри страны, и ей страшно сбиться с привычного пути - кто знает, где она окажется и что ее ждет.
Они снова поели, но теперь уже более умеренно и с меньшим аппетитом, потом Бланка постелила постель. Балинт видел, что она стелет свежее белье, и снова пожалел ее, так она усердствовала, так старалась, какого черта понадобилось ей на одну-единственную ночь чистое постельное белье? Где-то далеко на улице стреляли, радио кричало так, словно все дикторы посходили с ума. Они легли рядом, с той естественностью, с какой во времена катаклизмов или в убежищах, во время ночных бомбежек, укладывались друг возле друга женщины и мужчины. Бланка немного подождала, потом придвинулась поближе к нему, словно спрашивая своим напрягшимся телом, - хочет ли он ее. Балинт не хотел. «Не старайся платить, ведь и сама не хочешь!» - сказал он почти раздраженно, и по дыханию Бланки понял, что угадал. Больше всего Бланке хотелось спать, от страха она уже давно не смела заснуть. Балинт бодрствовал подле нее, курил, один раз даже встал, приготовил кофе, выпил остатки бланкиной палинки, поставил будильник на девять часов, чтобы к десяти успеть назад в больницу, и в половине третьего разбудил девушку. Как и в детстве, она едва стояла на ногах, такая была сонная; он прыснул холодной водой ей на лицо. Пошатываясь, она побрела в ванную, Балинт приготовил чай, она пить не стала, снова заплакала и снова попыталась потихоньку впихнуть в свой чемодан какую-то ерунду. Балинт больно ударил ее по руке и вышвырнул засунутые было тряпки. Она хотела ехать в юбке, он заставил ее надеть брюки, помог одеться, сунул в руки зимнее пальто. Когда они спустились вниз, на улице было темно, хоть глаза выколи, и ни малейшего шороха. Тишина прерванного движения была еще более громкой и тревожной, чем громыханье танков по мостовой. Дворничиха проснулась с трудом и не сразу; когда она открывала им ворота, веки у нее спросонья были припухшие. Бланка не промолвила ни слова, пожала ей руку, зубы у нее стучали, замерзла, не выспалась, объяснила она, но Балинт знал, что ей попросту страшно, он обнял ее и согрел своим теплом. Услышал ее шепот, - она лепетала волшебные заклинания из поры детства, тут у него снова зачесались руки ударить ее, - идиотка, свинья, - ведь эти волшебные заклинания они пускали в ход, когда хотели отвести от себя опасность. Теперь ей вздумалось заколдовать Сэги, не хочется уезжать, желает, видите ли, остаться, лишь бы не пускаться в путь. А что станется с нею, если придется отвечать перед комиссией? И когда машина Сэги с точностью до секунды остановилась перед домом, он оттолкнул девушку.
Никто не произнес ни слова, хотя в машине были люди, много узлов, много незнакомых, даже дети. Сэги издал шипенье, как когда-то в плену, и Балинт нехотя, как человек уже старый для такой романтики, прошипел в ответ. Забросил бланкин чемодан. Девушка обняла его и поцеловала. Он помог ей подняться в машину. В свете фар еще раз увидел ее фигурку, волос под шапкой не разглядеть, теперь она больше не плакала. Сэги усадил ее рядом с собой, у него хватило порядочности повременить, не начать тут же пересчитывать деньги, зажатые в кулачке Бланки. Балинту она вновь показалась маленьким солдатиком, но уже без прежней ярости и азарта, невыразимо печальным, и при нем уже не было ружья.
В тот вечер все выглядело особенно неправдоподобным. Пали вернулся рано, начал выкладывать самые свежие новости, но я не слышала, что он говорил. Как только я узнала, что к нам заходил Балинт, то, помимо судьбы Бланки, не могла уже думать ни о чем другом, лишь о нем и о себе самой; почувствовав его близость, я вновь очутилась в кругу, который его жизнь образовала вокруг моей и в котором ничего не изменилось от того, что один из нас какое-то время пробыл в плену и порвал с другим, а другой случайно вышел замуж и родил ребенка. Но не только я была захвачена такими мыслями. Родители мои тоже слабо реагировали на вести, принесенные Пали, я знала, что и они думают о Бланке, о Балинте и о самих себе, да еще об улице Каталин. Ни один из нас не обмолвился об этом ни звуком, но почувствовали это все; Пали все еще ораторствовал, бедняга так раздражал меня, что я вышла из комнаты в столовую и начала расчесывать бахрому ковра, лишь бы не оставаться с ним рядом.
