В последующие годы у отца появилась причина особенно гордиться мной, я оказалась фантастически молодой заместительницей директора, причем одной из первых, во мне осуществились все неудовлетворенные амбиции отца, и он был счастлив. Мать мало чего понимала в моей жизни, однако и она тоже глядела на меня с сияющим лицом, а когда я приходила домой и отчитывалась о результатах прошедшего дня и своих успехах, то она слушала разинув рот. Насколько она тоже гордилась и радовалась за меня, можно было судить по тому, что она снова начала следить за собой. К нам домой из школы или из отдела приходило много моих сослуживцев, они заходили поговорить, обсудить за чашкой кофе какое-нибудь волновавшее всех дело, и мама, выбегая навстречу гостям, подтягивала вечно спущенные чулки и старалась говорить умные вещи. Будь я даже более откровенной от природы, делиться с ними своими трудностями мне все равно не хотелось. Моим поверенным была Бланка.
В эти годы моя сестренка часто влюблялась, а потом во всех подряд разочаровывалась. Я смутно подозревала, что она живет свободнее, чем мы думаем, но помалкивает; при всей своей болтливости Бланка, когда хотела, умела молчать. Она не была уже такой упрямой и резкой, как в детстве, и, если мне случалось ночью разбудить ее, чтобы дать волю признаниям, которые днем я обнаружить стыдилась, она всякий раз выслушивала меня с большим вниманием и сочувствием. Сперва она уверяла меня, что этот лунатик еще опомнится, а потом, по мере того как эта ее уверенность слабела, пока в конце концов не иссякла совсем и мои жалобы и опасения за Балинта уже не находили ответа, я пришла к выводу, что за рассказами, которые я слышала от самого Балинта, кроется что-то неладное. Я ждала объяснений, одно время безрезультатно, но однажды все разъяснилось. Как-то ночью - это было в пятьдесят втором году, Балинт жил у нас уже третий год, я преданно носила обручальное кольцо, а он вместо своего потерянного еще не приобрел другого и так вот жил с нами и среди нас как вежливый старорежимный квартирант - Бланка наконец заговорила со мной. Посоветовала мне вызвать Балинта и силком принудить жениться. У него есть любовницы - распоследние потаскушки, да и вообще в больнице - а народ там попадается всякий - не осталось такой дряни, какой бы он пренебрег. Балинт ведет себя словно с цепи сорвался, потерял стыд и контроль, а ему пора бы взять себя в руки, ведь его карьера висит на волоске. На службе его несколько раз переводили с места на место, каждый раз на новую должность. Теперь он работает в том же приемном отделении, где она, и ей легче, чем прежде, следить, что он днем делает.
Я всегда верила Балинту и терпеливо ждала. Если и плакала, то не при нем. Пока мне казалось, что меж нами стоит лишь проклятье бюргеровской баллады, травма, нанесенная войной и пленом да далекая тень майора, который, пока был жив, всегда помогал Балинту, а теперь только вредил, - до тех пор ничто не возбуждало моего любопытства; как бы ни обращались с ним в больнице, думала я, не в их власти изменить мои чувства. Какое мне дело, что ему не дают ходу и никогда не доверят серьезных задач, мне-то что до этого? Но что у него есть любовницы, что на мне он и не хочет жениться, этого я вынести не могла. Бланка пыталась удержать меня, что-то кричала, но я, набросив на себя халат, уже вскочила и через столовую, мимо спавшей Темеш, кинулась в кабинет, где жил Балинт, и включила свет. Одним из выключателей зажигали большую люстру, и, случайно схватившись за него, я, кроме бра, нечаянно засветила и эту люстру. В комнате вспыхнул такой яркий свет, словно пылал дом. Балинт вздрогнул, проснулся, рывком сел на кровати и уставился на меня, а сверху, сзади и вокруг горело все, что только могло гореть.
Я разразилась громким воплем, разбудив весь дом, мне уже было безразлично, что за дверью мог спрятаться и подслушивать кто угодно из домочадцев. Не помню, в чем был смысл моих речей, наверное, в том, что мне известно про его любовниц, из-за них он и не хочет жениться на мне, а с меня этой мерзкой жизни довольно, я готова его простить, но на этой же неделе мы обвенчаемся, а потом уж я позабочусь, чтоб все пришло в порядок, пора кончать с этим унизительным и идиотским прозябанием.
Я кричала, рыдала, слезы застилали мне глаза. Потом кое-как пришла в себя, Балинт уже поднялся, стоял, тоже набросив халат, и смотрел на меня. Никогда прежде он не смотрел на меня так, и я твердо знала, что так он не смотрел ни на Бланку, ни на Генриэтту. Это было что-то новое.
- Выходи замуж, Ирэн, - сказал он. - Ты такая порядочная девушка, у тебя непременно все сразу образуется. Выходи за кого-нибудь замуж, роди детей. А я съеду от вас, как только найду комнату. Я так надеялся, что ты снимешь наконец это кольцо и вы вышвырнете меня вон. Ужасно, как вы безжалостно мучили меня своим бесконечным терпением. Тебе уже давно пора понять, что происходит.
Что такое? Я остановилась и только в изумлении глядела на него. Он закурил, и только теперь, впервые после возвращения, я увидела его спокойным и раскованным. Он выглядел почти счастливым, таким, как прежде, когда мы были еще детьми или совсем молодыми.
- Все будет в порядке, - сказал он и поцеловал меня. Наконец-то поцеловал. - Все уляжется и образуется. Когда-нибудь снова можно будет получить паспорт, и ты отправишься путешествовать, ты ведь еще никуда не выезжала. Посмотришь, что тебе захочется, будешь кормить в Валенсии голубей, увидишь Неаполь.
Все это продолжалось до тех пор, пока я не сдернула с пальца кольцо и не швырнула ему на стол. После чего вышла из комнаты; квартира была пуста, пустовала даже постель Темеш; наверное, все в отчаянии, не одеваясь, собрались в кухне. Одна только Бланка уже вернулась к себе и снова улеглась в постель. У меня не было ни слез, ни слов. Я присела к ней на кровать. Думала о том, какая я в их глазах бесхитростная мещанка и как просто от меня отделаться. Генриэтте он прописал папу и Зальцбург, мне путешествие в Неаполь: дешевая романтика.
- Этого человека я в порошок сотру, - неожиданно произнесла Бланка.
Я взглянула на нее, но на месте лица увидела лишь пятно, и другое пятно - вместо тела. В первый раз, с тех пор как я начала себя сознавать, жизнь без Балинта показалась мне такой ненастоящей, что от ужаса этих минут чувства мои мне отказали. Я не поняла, что она такое сказала, словно это было предложение на каком-то чужом языке, в котором я даже не могла бы найти сказуемое. Бланка плакала вместо меня, я не могла уже плакать.
Позже, когда об этом зашел разговор, он так и не смог объяснить Ирэн, каким большим облегчением явилось для него дисциплинарное дело, благодаря которому было окончательно распутано то, чего собственными усилиями он никак не сумел бы распутать. Ирэн посмотрела на него непонимающе, потом поцеловала, Балинт вытерпел поцелуй с раздражением, словно получал награду, которой не заслужил. Его злила собственная неспособность убедить ее в том, что отнюдь не в рыцарстве дело, он и впрямь не сердится на Бланку и вообще - он ни на кого не сердится, даже на директора больницы, который председательствовал на слушании дела и которого бог весть куда унесло с тех пор течением истории. Всего этого Ирэн была не в состоянии постичь, и чем старше становилась, тем меньше понимала. Однажды, в сравнительно мирный период их брака, Балинт попытался рассказать ей, что на самом деле представляла собой жизнь в плену. Ирэн зажала уши и закричала, что она не в силах слушать о его страданиях. Балинт удивился, ему и в голову не приходила мысль о страданиях, от времен плена и тех четырех лет, которые ему пришлось провести в провинции после дисциплинарного дела, память его сохранила нечто совсем-совсем иное.
Ирэн, становясь старше, все больше походила на своего отца, чувства ее становились все более прямолинейными, по-школьному гладкими и обтекаемыми. Балинт мог бы, не дослушав до конца, наперед сказать, какими словами она закончит свое высказывание: несчастный пленник, голодный узник, жертва клеветы. Своими воспоминаниями о днях плена ему следовало делиться с кем-нибудь из мужчин, ни одна женщина не допускала и мысли, что можно обрести какой-то покой даже в неволе и унижении, найти избавление от тягот ответственности в том состоянии, когда у человека отбирают право на самостоятельность и кто-то думает за него, пусть без жалости и по-дурацки, дает ему еду, определяет рабочее время, судит о его пригодности и даже не очень плохо с ним обращается, просто вновь объявляет его несовершеннолетним, лишая как раз того, чего взрослый Балинт уже и так боялся - права решать и свободы воли. Когда его отпустили, ему стало еще более странно, чем когда взяли в плен; он почти с ужасом думал о том, что теперь ему нужно ехать домой, где, конечно, уже все по-другому и где от него ждут, что он добьется благополучия, женится, будет заботиться о детях. Ирэн он все равно бы не признался, что в плену мало о ней думал, и хотя действительно скучал по женщинам и плотским утехам, но эти воображаемые женщины не походили на Ирэн. Мысль об Ирэн, если она и посещала его за границей, то лишь как напоминание о том, что дома от него ждут особой выдержки, особой твердости, что уже утомило его, и он не был даже уверен, хватит ли его на это. Во время слушания дела его уже ничто не удивляло, только личность обвинителя и само обвинение. Он предполагал, что вызван по причине безнравственной интимной жизни, на это он не стал бы обижаться, полагая, что к его врачебной работе не имеет никакого отношения то, с кем и в каком качестве проводит он свое свободное время, однако этот факт фигурировал только среди побочных обстоятельств, чтоб оттенить главное обвинение. Увидев в зале Бланку, Балинт сперва решил, что у заведующего приемным отделением попросили отпустить ее в суд вести протокол, и даже посочувствовал - сколько раз ей, бедняжке, придется его переписывать, ведь она такая неряшливая, никогда не умела сосредоточиться. И все-таки ему было приятно знать, что она рядом, вот уже четвертая неделя, как он ушел от Элекешей, и когда в отделении он как-то окликнул ее, хотел поинтересоваться, как дела в семье, девушка посмотрела мимо, оставив его расспросы без ответа, по всей видимости, не могла простить ему уход от Ирэн. Но пусть даже Бланка дуется, она принадлежит ему, и он был бы рад успокоить ее, пусть не думает, будто Ирэн или Элекеши не принадлежат ему по-прежнему, речь идет не о том, что они воображают, сидя у себя дома, а о вещах гораздо более простых. Все, что он узнал в плену о самом себе и увидел вокруг по возвращении, произвело на него достаточно сильное впечатление, чтобы отказаться от мысли стать грузом для Ирэн, да и самому взвалить на себя ее бремя.
