А из каких? Что я знаю о нем? Инициативный дежурный по полку, опытный ротный офицер… А под глазами мешки - пьет… И та ночь… Молоденький солдат, мертвым лицом уставившийся в небо. Молоко еще на губах не обсохло. В атаку таких с умом посылать надо - их часто убивают в первом бою…
Ничто не остановило Петуханова… «Меня гнать нельзя - мне сам генерал Толбухин орден вручал… Могу быть счастливым от самого себя!» Не это ли преувеличенное представление о значении собственной личности, о том, что ему все позволено, все доступно, и полное равнодушие к чьей бы то ни было судьбе, кроме своей, привело его к такому трагическому финалу? Ведь он не только человека убил, нет - он замахнулся на полк, на своих товарищей - офицеров-фронтовиков, многие из которых пролили кровь на поле боя, а теперь учат солдат военному мастерству…
Думаю, думаю… На руке тикают часы. Снял их, сунул под подушку. Затихли все звуки, лишь где-то далеко за балкой ухает сова… Не спится. Сел, обняв колени, смотрю в черный угол землянки. Сижу так долго-долго, в смутном состоянии между явью и сном.
Торопливо накидываю на плечи шинель и выскакиваю на полковую линейку. Метрах в пятистах - землянка майора Астахова. По годам он старше меня, опытнее. Тогда, на толоке, показался мне человеком независимым, мыслящим самостоятельно. Как он решает судьбу Петуханова? Его он наверняка знает лучше меня.
- Разрешите, Амвросий Петрович.
- Одну минуту, оденусь.
- Ненадолго загляну. - Откидываю плащ-палатку, закрывающую вход в землянку.
Астахов зажег свечу. Он в гимнастерке, которую наспех натянул на себя, в кальсонах; тощие ноги свисают с высокого лежака.
- Позвольте одеться, я так не могу.
- Извините. - Я отвернулся.
Он быстро оделся.
- Все в порядке, Константин Николаевич.
- Трудно, Амвросий Петрович… Завтра ждут, что я скажу о Петуханове. Вот побеспокоил среди ночи, не обессудьте…
- Я закурю, пожалуй.
Он пальцем вытер запекшиеся уголки губ, потянулся к кисету, скрутил козью ножку. Докурил ее до конца, смял окурок. Молчит…
- Я, конечно, понимаю, - начал я, - то, что совершил Петуханов…
- А если понимаете, товарищ подполковник, так в чем же тогда сомневаетесь?
- Боюсь высказать поспешное, неправильное мнение…
- Считаете, что трибунал допустил ошибку?
- Но тогда почему некоторые офицеры сочувствуют Петуханову?
- Их не так уж много. Одни за себя стоят - за право застольного приятельства. Другие жалеют. У нас любят жалеть. Жалеть куда легче, чем понять, что стоит за таким трагическим случаем, и принять правильное решение… Прошу прощения, товарищ подполковник, но уже далеко за полночь…
На рассвете услышал голос замполита:
- К тебе можно?
- Заходи.
Лицо у Рыбакова серое, под глазами черные круги.
- Что сегодня скажем, командир?
- А вот так: у командарма каждый выложит свое. Ты - свое, я - свое.
- Разве так можно? Мы же в одной упряжке…
- В одной, верно. Только ты к своему хомуту давно притерся, а на моей шее кровавые ссадины…
Рыбаков взял со стола стакан с водой, отхлебнул глоток и поперхнулся. На глазах выступили слезы.
- Я со всей ответственностью заявляю: мы обязаны дать Петуханову возможность кровью искупить свою вину. Главное в жизни каждого человека - не совершить ошибку, исправить которую невозможно! - Замполит со страстью, которой я в нем не подозревал, наступал на меня. - Ты же знаешь Петуханова. На нем нельзя ставить крест!
- А поймут нас те, кому завтра шагать в бой, простят нам того, убитого? Штрафной - это ведь все-таки помилование…
- Я лучше тебя знаю полк!
- Знал бы - человека в полку не убили бы.
- Вали все на меня, давай! Только настанет час, когда ты пожалеешь, что пошел на такой шаг. Сам себе не простишь.
- Запугиваешь? Все ходишь кругами, кругами… Иди к себе! - Я выскочил из душной землянки.
Шагаю по росистому полю. На северо-востоке натужно выползает мутный солнечный диск. На окраине линейки т - у палатки дежурного по полку - на скамейке сидел лейтенант Платонов. Вскочил, пытается отдать рапорт.
- Не надо. Садись, лейтенант, покурим лучше.
По- разному сидят офицеры перед начальниками. Одни на краешке стула, готовые тотчас вскочить; другие умащиваются поплотнее, довольные тем, что их усадили. Платонов сидел с достоинством. Серые, чуть навыкате глаза смотрели серьезно, умно.
Он докурил. Молчание затягивалось.
- Раны у тебя тяжелые?
- Разные…
- Водку пьешь?
- Бывает…
- Петуханов говорил: «Многие пьют, а я попадаюсь».
- Попадается тот, кто глаза мозолит… - Посмотрел на часы. - Через десять минут побудка. Разрешите выполнять обязанности?
Я спешу в свою землянку - скоро нам с замполитом подадут лошадей.
Ясно одно: личные симпатии и антипатии к Петуханову оставь при себе.
Мы молча ехали вдоль лесной полосы, цвирикали какие-то птички. Далеко за Днестром ворочался фронт.
В кабинете командарма были Бочкарев, Линев и Валович, который, опершись локтями на приставной столик, что-то вычерчивал на карте.
Гартнов, рассматривая меня и замполита, кашлянул в кулак.
- Думали? Говорите! Ты, командир?
- Расстрел!
Валович удивленно поднял голову.
- А ты?
Рыбаков, вобрав воздух, выдохнул:
- В штрафной! Так думают многие офицеры полка.
Гартнов ладонью ударил по столу:
- Митинговал!… Расстрел! В присутствии офицеров полка расстрел! Все, идите!
У меня не было сил тронуться с места.
- Еще что, подполковник?
- Прошу привести приговор в исполнение не в зоне части.
- Выполнять приказ! - Командующий надел очки, по-стариковски уселся, посмотрел на Валовича. - Прошу оперативную сводку…
…Солнце - кубачинский медный таз - плыло в небе, исподволь подсвечивая акации, молодо пляшущие вокруг огромной травянистой поляны.
Офицеры полка собирались под деревьями. Молчали. Не курили.
Приглушенный сапрыгинский голос:
- Товарищи офицеры… Ста-а-а-нови-и-ись! - Он вытянул вперед правую подрагивающую руку.
Выстраивались бесшумно.
Над поляной птичий гомон. Строй до колен утопал в высокотравье.
Головы всех без команды повернулись влево: на излучину полевой дороги выползала плоская телега. На ней на клоке сена сидел Петуханов. Длинные ноги его качались в такт ходу упряжки. Телега остановилась метрах в ста от строя. Комендант штаба полка с автоматом навскидку подошел к Петуханову. Тот соскочил, заложил руки за спину, не спеша оглянулся вокруг.
Его поставили перед строем - выбритого, с порезом на верхней губе, аккуратно залепленным бумажечкой.
Майор из военного трибунала четко и громко прочитал утвержденный командармом приговор…
…На рассвете Нарзан нес меня степной дорогой. Невольно взгляд мой остановился на свежей могиле. Сопровождавший меня Клименко украдкой перекрестился.
19
Подъем, зарядка, завтрак. Все минута в минуту, как и положено по распорядку дня. По полковым сигналам часы сверяй.
Усердные команды взводных и старшин раскатывались по полям, на солдатских спинах выбеливались гимнастерки. В двадцать два ноль-ноль батальоны засыпали. От мощного храпа, казалось, шевелились листья на деревьях. Меж землянками и лагерными палатками тихо шагали дневальные - стерегли покой.
Порой мне казалось, что здесь работает хорошо смазанная и налаженная машина и я будто знаю, как действует каждая ее часть. Но было и такое ощущение, что этот мощный механизм вертится-крутится независимо от того, нахожусь я при нем или нет.
Знаю: под лежачий камень вода не течет. Дело делать - главное. Замполиту - свое, Сапрыгину - маршевые роты, а мне - поле, стрельбище, строевой плац. В боевых полках ждут грамотных младших командиров. Ты помнишь, кем был для тебя, солдата-первогодка, отделенный? На всю полковую жизнь ты смотрел его глазами до тех пор, пока он, твой самый непосредственный начальник, не научил поле переходить, окоп вырыть в полный рост, все три пули положить в черный круг мишени. Только тогда ты увидел и понял, как по фронту разворачивается взвод, как шагает рота на встречный бой.
