Улучив свободную минуту, он пошел к нартам, намереваясь заглянуть домой. Забытые им собаки, голодные и злые, рвали постромки, путаясь в ремнях. Распутывая упряжку, Пливнин услышал колокольный звон. Звонила Петропавловская церковь. Металлические, резкие звуки рвали морозный воздух, больно отдаваясь в ушах. «Что еще стряслось!» — подумал Егор. Пробегавший мимо старичок, в драном грязном полушубке, крикнул весело:

— Беги в церкву, парень! Сбор!

Улица наполнялась народом. Бабы, вконец перепуганные, на ходу крестились, выглядывая из-под низко повязанных платков на церковный крест.

«Найду Марью в соборе», — решил Егор.

Первыми добрались к церкви петропавловские старики. Загнанно дыша, они молча пробивались в первые ряды.

— Заходите, православные! — зазывал с порога дьяк. Поверх черного, долгого платья рыжий полушубок. — Помолимся о даровании государю нашему победы над супротивныя!

Егор, прислонившись к стене, искал глазами Марию. Мимо проходили, гомоня, знакомые и незнакомые казаки, промышленные. Кто с саблей или ружьем, те оставляли их в сенях. В храм святой с оружием нельзя.

Мимо прошмыгнул, как-то по особому глянув на Егора, Тихон Картавый — старый знакомый. Три года как приехал из Владивостока в Петропавловск

Тихон. Завел лавку, торговал в основном спиртом в обмен на шкурки соболей. Соболей сбывал японским купцам. Деньги, видно, выручал немалые, потому что скоро построил лучший на Камчатке магазин. Сам за прилавком больше не попоказывался, сидел в конторе, что-то чиркал в толстой тетради. Об этой тетради говорили, что записаны в ней должники Тихоновы на много лет. Как умелый каюр правит голодной упряжкой, так и Тихон крепко держал в своих руках почти половину петропавловцев, затыкая рот ослушникам и недовольным долговой тетрадью.

Третий год значился Егор должником Картавого. Все никак не может расплатиться — из каких доходов!

Проводив взглядом Картавого, Егор с тоской подумал о том, что снова ему не спать ночами — ломать голову о том, как выпутаться из кабалы Тихоновой.

В церкви начали службу, а Марии все не было. Егор начал беспокоиться. Ухватил за рукав пробегавшего мимо Степана Крымова, сослуживца и соседа.

— Что не здороваешься, Степан!

— Ты никак, Егор!! Война, слышал! — Степан неловко топтался на месте.

— Ты мою Марью не видел! Куда она запропастилась! — в голосе Егора уже звучала тревога. Распаленное бегом, лицо Степана дрогнуло.

— Ты, Егор, не пугайся. — Степан поперхнулся. — Схоронили мы намедни твою Марию. А ты, никак, не знаешь ничего!

Егор, белея лицом; покачнувшись, шагнул к Степану.

— Ты что, Степан, говоришь! Война тебе голову помутила! — Он рывком притянул Крымова к себе, страшными злыми глазами заглянул в глаза Степана, хотел увидеть в них ответ на свой вопрос. Увидел. Всхлипнул, как ребенок во сне. Прижавшись спиной к стене, долго не мог свернуть самокрутки. Закурив, бросил молчавшему Степану:

— Рассказывай.

— Как уехал ты, — жалостливо поглядывая на Егора, начал Степан, Картавый, лавочник, наважился к ней. За долги бабу взял. Она все ждала тебя, Егор, с лица вся спала. А на масленнице, как тебе, значит, быть, удавилась. С позору, видать. Схоронили мы ее. Горе у тебя, ординарно, Егор, — Степан вытер рукавом вспотевший лоб.

Будто водой студеной плеснули на грудь Егору. Сжалось сердце от холода и боли. Береженная полгода по чужим углам любовь к Марье уходила от него, наполняя душу черной тоской. Не слышал Егор ни пенья, ни музыки церковной. Стоял на крыльце, как на краю пустой могилы. Словно злые черные птицы на белом снегу, глядели на него дома петропавловские.

Егор покачнулся, чтобы не упасть, схватился за отполированные многими руками деревянные перильца. Вспомнились пугливые глаза прошмыгнувшего мимо Картавого…

Он рванулся в сени церквушки. Врага своего узнал по добротной собачьей дохе. Расталкивая молящихся, схватил его и поволок к выходу. Картавый придушенно закричал. Разом оборвалось стройное пение, в церкви зашумели.

Кто-то кинулся к Егору, он отшвырнул его. В сенях среди наваленных ружей он споткнулся и упал, подмяв под себя Картавого. Чуя, что за ним бегут, одного испугался: отберут у него лавочника, не успеет…

Несколько человек пытались оторвать Егора от лежащего навзничь Картавого. Рвали руки, вцепившиеся в горло лавочника, били ногами, и только после того, как кто-то ударил Егора по голове подвернувшейся под руки винтовкой, он, застонав, сполз со своего мертвого врага.

Взбешенный случившимся, Сильницкий приказал отправить Пливнина до суда в городскую тюрьму.

— Нет, каков подлец, — говорил он, нервно расхаживая в штабе, — совершить убийство своего соотечественника в такое время! Подлец!

— В святом храме поднял руку на ближнего, богоотступник, — вторил ему отец Николай, вошедший в Совет обороны Камчатки.

— А, батюшка! — раздраженно махнул рукой Сильницкий. — Что храм! Враг на пороге отечества. Он молитву о даровании победы государю нашему сорвал. На слово государя о единении нашем замахнулся.

— Тут дело изменой пахнет, — вставил полицейский исправник. — Может быть, он по дороге из Гижиги с японцами встретился. Война третий месяц идет.

Упоминание о японцах и их возможной высадке на полуострове привела в окончательное расстройство Сильницкого.

— Надо немедленно отправить дружину на побережье. Нет, лучше казаков. Они надежнее. Пусть сидят там… — Сильницкий неопределенно махнул рукой. — В случае высадки японского десанта они немедленно сообщат нам.

Молчаливый, в мешковато сидевшем мундире, штабс-капитан Векентьев, кашлянув, возразил:

— Мне кажется, нет нужды отправлять казаков из Петропавловска. Наоборот, нам нужно силы не распылять, а собирать в один кулак. Что же касается высадки японского десанта, то помешать ему мы все равно не можем. У них наверняка будет артиллерия. Мы же ничего не сможем им противопоставить. Дуэль наших винтовок с их пушками бессмысленна и рискованна для нас. Драться с врагом нужно на берегу. Когда же японцы высадятся, жители прибрежных поселков известят нас об этом немедля. Все они жизнь прожили на Камчатке, японцы для них такие же враги и захватчики, как и для нас. Не доверять им сейчас, когда японцы вот-вот появятся, по крайней мере, преступно, — тихо закончил он.

— Может, вы и правы, штабс-капитан, но разве поступок казака Пливнина не говорит о том, что нам нужно усилить бдительность!

— Убийство, совершенное казаком, — это обыкновенная месть. Пливнина я хорошо знаю. Это истинный патриот, он не способен на измену.

— Ладно, оставим этот разговор. Сейчас и без этого казака голова идет кругом, — раздраженно сказал Сильницкий. — Я тут… — Он замолчал. — Савелий!

В комнату вошел, неловко придерживая шашку, денщик Савелий Величко.

Я тут для поднятия духа у дружинников придумал… И опять замолчал, потому что в эту минуту дверь открылась и Савелий пропустил алеута Камду. Огромный собачий треух закрывал ему все лицо.

— Сделал, что я велел? — обращаясь к алеуту, спросил исправник.

Алеут снял треух, извлек из него какой-то предмет и молча протянул его Сильницкому.

— Вот, господа, — обращаясь к своему штабу и заранее предчувствуя тот эффект, который произведут на окружающих его слова, сказал исправник. — Вот что поможет нашим дружинникам сохранить спокойствие духа и бодрость в святой войне против врагов государя-императора. Крест, русский православный крест. Я распорядился изготовить их как можно больше, чтобы всем хватило. Прикрепив его на груди, наши славные камчатцы с именем бога и государя-императора смело пойдут в бой с японцами.

Торжественный и просветленный, Сильницкий стоял посреди комнаты, высоко подняв маленький вырезанный из жести крест.

Первым бросился поздравлять исправника отец Николай. Командиры дружин реагировали на известие Сильницкого сдержанно. Ополченцам не хватало оружия, боеприпасов. Некоторые из них впервые взяли винтовку в руки…

Векентьев, улыбнувшись, склонился над столом, рассматривая карту Камчатки. Его беспокоила западное побережье, на которое в мирное время обычно совершали пиратские набеги японские шхуны. Наверняка высадку десанта они произведут где-то здесь. Его карандаш провел черту вдоль побережья, по водоразделу речек Озерной и Тигиль…