В этот момент группа лейтенанта Терешкина атаковала самураев с фланга. «Ур-ра-а!.. Ур-ра-а!..» — гремит со всех сторон. Когда слышишь этот родной воинственный клич, в тебе удесятеряются сила и отвага, знаешь, что рядом товарищи. А у врагов эти крики рождают панику.

«Ур-ра-а!..» — разносится по склонам сопок.

Прогнав самураев, мы вернулись на вершину сопки. Из одиннадцати пограничников Махалина уцелели только пятеро. Тяжело раненный лейтенант скончался. Он успел приказать бойцам держаться до последнего.

Убитых бойцов положили рядом. Постояли молча над ними, обнажив головы. Потом накрыли лица убитых товарищей их фуражками. Стали приводить в порядок позицию, проверять своё оружие.

Минут через сорок прибыл со своими бойцами Чернопятко.

Непривычной кажется тишина после боя. Думаешь, что уши заложило. Гляжу — то один боец, то другой засовывает в ухо палец и трясёт им, как бы старается прочистить.

Тонко звенят над головой комары. Целой тучей носятся, спасу нет от них. Сидим с Иваном, отмахиваемся пучком травы. Комары в этих краях жадные до крови, как самураи.

К счастью, начал накрапывать дождь. Мошкара тотчас попряталась. Со стороны моря зашла чёрная туча и затмила полнеба. Сверкнула молния, в отдалении прогрохотал гром. Сейчас хлынет ливень, а укрыться от него негде. Плотнее жмёмся с Иваном друг к другу, и становится теплее. Так устали за день, что сдвинуться с места неохота. Уснуть бы! Но нельзя даже дремать. Надо зорко следить за низиной, на которую сейчас набежала тень от тучи.

Вот со стороны деревни Хомуку донёсся раскатистый гул. Нет, это уже не гром. Неподалёку от окопов взметнулся столб пламени и земли, просыпался на нас плотным каменистым дождём. Следующий снаряд с воем пронёсся над бруствером, упал далеко по ту сторону сопки, в болото, заросшее камышами. На том? месте выросло чёрное ветвистое дерево грязи и рухнуло. И тотчас будто молния ударила в сопку, земля всколыхнулась, перед нами выросла сплошная стена огня. В лицо ударил горячий воздух. Над окопом, жужжа, пролетали осколки, камни, не давая защитникам сопки поднять голову. Но встать со дна окопов, вылезти из щелей было необходимо. После артподготовки самураи опять попытаются овладеть высотой. Иван, перекрывая грохот, слившийся в сплошной гул, скомандовал:

— По места-а-ам!..

Артобстрел неожиданно прекратился, и сквозь медленно оседающий пороховой дым проступили силуэты первых шеренг наступающих врагов. Они шли во весь рост.

Иван толкнул меня локтем и показал в другую сторону. Я взглянул и обомлел. К окопам, где засел начальник заставы Терешкин с горсткой бойцов, ползком подбиралось более сотни самураев. Ага, те, что идут в рост, значит, решили отвлечь наше внимание, чтобы дать возможность другой группе подкрасться незаметно! Нет, гады, не выйдет!

— Ваня, давай пулемёт Терешкину пошлём, — предложил я.

— Полосни-ка по ползущим отсюда! Вон и к нам уже «гости» жалуют.

Я кивнул пулемётчику, и он длинной очередью заставил самураев откатиться назад, спрятаться за камни. Терешкинцы тоже открыли по ним огонь.

Полил сильный дождь. За его сплошной завесой стало трудно что-либо разглядеть. Когда они подошли совсем близко, мы увидели свыше роты вражеских солдат. Впереди, то и дело спотыкаясь, семенил коротконогий офицер. Размахивая саблей, он поминутно оборачивался, что-то выкрикивал пронзительным голосом. Наверно, ругался, что солдаты не поспевают за ним, отстают.

Уже слышно чавканье сапог по раскисшей земле. Уже доносится тяжёлое и частое сопение взмыленных солдат. Теперь ясно различимы их бледные лица. Вороты у всех расстёгнуты, рукава засучены до локтей. Штыки выставлены вперёд.

Мои бойцы поглядывают на меня. Волнуются, ждут приказа. Я тоже волнуюсь, но спокойно киваю бойцам и делаю знак рукой: дескать, подождите. А сам думаю: «Не подвели бы нервы!»

Я рассчитал расстояние так, чтобы нам сподручнее было стрелять, а самураи не могли добросить до наших окопов гранаты. И едва враги ринулись вперёд, отстёгивая от поясов гранаты, я закричал:

— Залпом! Огонь!

Мой голос потонул в грохоте стрельбы. Точно швейная машина, застрочил пулемёт, прошивая первые шеренги врагов. А те, как набежавший на берег прибой, отхлынули назад, перепрыгивая через убитых. Коротконогий офицер размахивает саблей, пытается увлечь солдат вперёд. Я прицелился и выстрелил. Офицер всплеснул руками, сабля отлетела в сторону. Он грузно осел на колени, упёрся руками в землю, пытаясь встать. Двое солдат подхватили его под мышки, уволокли назад, за сплошную завесу дождя.

— Прекратить огонь! — сказал Чернопятко.

— Прекратить огонь! — повторил я его приказ. — Экономить патроны. Самураи ещё вернутся.

— Видать, водка делает память короткой: получают по зубам и тут же забывают, — пошутил кто-то из солдат.

Бойцы засмеялись.

Не прошло и четверти часа, японцы опять пошли в атаку…

Трижды самураи лезли на возвышенность, и трижды мы их сбрасывали вниз. Особенно ожесточённой была их третья попытка овладеть сопкой.

Решив, что они нас порядком измотали и нервы у нас на пределе, они бросили на высоту свежие силы. Они шли развёрнутым строем, за рядом ряд. Шли в ногу под барабанную дробь, винтовки несли на плече. Как на параде. Шли легко и пружинисто, всё убыстряя шаг. Все по команде взяли оружие наизготовку — их ряды ощетинились штыками.

Недаром эта атака называется «психической». Она парализует психику обороняющихся, внушает неодолимый страх, заставляет бежать без оглядки тех, кто слаб духом.

Всё ближе вражеские штыки. От их блеска по спине пробегают мурашки. А ритмичная барабанная дробь, оказывается, может быть оглушительнее, чем разрывы снарядов, и в ушах вот-вот лопнут барабанные перепонки.

Оглядываю своих бойцов. Они неподвижны, замерли. Приникли к винтовкам. Приклады прижаты к плечу, пальцы сжимают курки. На скулах вздулись желваки. Сквозь прищур смотрят на приближающихся врагов.

— Спокойно, ребята! — говорю я. — Внимание! Приготовить гранаты!.. Огонь!

Взрывы взметнулись в самой гуще самураев, рассеяв их ряды. Наши залпы срезали их первые группы. Весь склон сопки заволокло дымом. Из-за его пелены, выравниваясь на ходу, выступают новые ряды. Перешагивают через убитых, идут на нас. Вот офицер вырвался вперёд, взмахнул саблей и побежал. Остальные с криками «банзай» бросились за ним.

Кабушкин быстро, но не суетливо закладывает в магазин винтовки новую обойму, шарит у себя в карманах. Досадливо сплюнув, начинает старательно целиться.

— Вот тебе «банзай»! — приговаривает он после каждого выстрела. — Вот тебе «банзай»!

— Молодец, Кабушкин! — говорю я ему. — Глаз у тебя верный!

Обернувшись, он грустно усмехается.

— Последние патроны, — говорит он. — Жаль, если хоть одна пуля даром пропадёт.

— Видать, они тебя испугались, Кабушкин, вон как удирают, — с ухмылкой заметил его сосед с перебинтованной головой.

Кабушкин его шутку оставил без внимания.

— Чует моё сердце, опять полезут, — продолжает он. — А гранаты ни одной. Чем будем отбиваться?

Я думаю о том, что положение у нас действительно критическое, и метнулся к телефону. На бруствере разорвалась граната. Меня швырнуло на дно окопа, засыпало землёй. Пробую пошевелить рукой, потом ногой. Кажется, жив! Но что-то жжёт голень, будто раскалённый утюг приложили. С трудом выбираюсь из-под груды земли. Хватаюсь за телефон — за последнюю мою надежду. Срывающимся голосом вызываю заставу. Прошу подбросить боеприпасов. Но и оттуда мне сообщают вести неутешительные. Японцы, оказывается, напали и на другие наши посты. Все резервы брошены в бой. Помощи пока ждать неоткуда. Пополнение из тыла может подоспеть только к завтрашнему дню. От ближайшей железнодорожной станции до нас шестнадцать — восемнадцать часов пути.

Значит, надеяться только на себя! А сопку во что бы то ни стало надо удержать до прихода подкрепления. Потом смести японцев с этих высот будет во сто крат труднее. Это будет стоить жизни многим нашим ребятам. Да, надо держаться до последнего…