Из крепости открывается превосходный вид на Каир: трехмиллионный город весь как на ладони. Наш гидроакустик Геннадий Федорович Долженков тут же вытащил кинокамеру и с ходу выпустил в Божий свет полкилометра пленки. На ней отображен весь Каир, и желающие могут ее просмотреть, если у Геннадия Федоровича найдется свободное время. Должен, однако, признаться, что я не столько смотрел на город, сколько на его окраину – Гизу. Налево, вдали – ручка дрожит в руке, не то от качки, не то от благоговейного волнения – высились пирамиды. Те самые. Мы взглянули друг на друга алчными глазами и, как по команде, пошли к машине. Тщетно Геннадий Федорович кричал, что он еще не успел отстрелять остатки пленки, что пропадут для потомства уникальные кадры, – капитан был неумолим. Мы увидели пирамиды – и этим сказано все. Если бы даже на нашем пути сейчас раздавал автографы Папа Римский, мы попросили бы его святейшество не устраивать пробки и промчались мимо – к пирамидам. Парис учитывал наше состояние и гнал машину на предельно допустимой скорости. Тридцать томительных минут – и взмыленный «шевроле», последний раз цокнув копытом, остановился у пирамиды Хеопса.
Передать впечатление, которое производят пирамиды, невозможно. То есть можно привести статистические данные о высоте, весе плит и числе рабов, воздвигавших это чудо, сдобрить цифры восторженными эпитетами и метафорами, но все это будет не то. Пирамиду нужно видеть живьем, в натуре. На фотографии пирамида, как и луна, например, теряет не только грандиозность, масштабы, но и не дает ощущения вечности. А это и есть главное: ощущение того, что ты соприкоснулся с вечностью.
Наш «Канопус» уже давно идет по Красному морю, а я часами сижу и пытаюсь понять, что же в пирамидах есть такое-этакое, создающее ощущение первозданности? Существуют они пустяк – четыре с половиной тысячи лет: любая глыба гранита может презрительно сказать, что у пирамиды молоко на губах не обсохло. А между тем именно в пирамиде, а не в самой древней глыбе гранита есть то, что роднит ее со звездным небом, с беспредельным океаном, с ощетинившимися в небо пиками Памира. И когда смотришь на пирамиду, вдруг возникает ощущение ее совершенной простоты и законченности. Может быть, в этом тайна вечности – в совершенной простоте? В пирамиду нельзя внести коррективы, как нельзя усовершенствовать мозаику звезд и отредактировать океан. Я не знаток архитектуры, но мне кажется, я понял, почему пирамида – это навсегда, а собор Парижской Богоматери – на тысячу лет. Наверное, по той же причине, по какой из жизни человечества уходят даже самые известные писатели прошлого, а азбука остается. Все преходяще, кроме азбуки. Так вот, пирамида – это азбука. Она – первооснова.
Но все эти размышления начались позже. А тогда, секунду спустя после остановки машины, мы уже мчались к пирамиде Хеопса, чтобы прикоснуться к ее священным плитам. Сделав это и малость успокоившись, мы задрали ввысь головы и с немалым удивлением отметили, что пирамида основательно поизносилась. Ее известняковые плиты выщерблены, словно по ним прошлись отбойным молотком. Когда-то гладко отшлифованные, они теперь выглядят как гигантские ступени лестницы для великанов. Кроме того, у пирамиды Хеопса нет верхушки. То ли у фараона Хеопса не хватило терпения, то ли схалтурили снабженцы Главпирамидстроя, но факт остается фактом – верхушки нет. Некоторые ученые полагают, что она сначала была, а потом исчезла – кто-то стащил безлунной ночью.
Кстати, без верхушки пирамида стала ниже на 9 метров: теперь ее высота всего 137 метров. Узнав об этом, я решил, что имею шансы на нее вскарабкаться. Товарищи снабдили меня превосходными советами, из которых особенно запомнился один: падать на правый бок, и я полез. Но из-за сильнейшей жары, когда до верхушки оставалось каких-нибудь 130 метров, пришлось вернуться назад. Теперь я понимаю чувства альпинистов, которым не дается последняя сотня метров. Она самая трудная.
Однако мои усилия были вознаграждены: под одной плитой я подобрал три осколка. Я готов выслушать любое число шуток по поводу происхождения этих камней. Уж я-то знаю, что они подлинные, и мой сын Саша мне поверит. Он знает, что его папа искажает истину в исключительных случаях, и только в интересах юмора и сатиры.
История не сохранила имени гениального архитектора, проектировавшего пирамиду, но зато каждый школьник назубок знает, кто такой Хеопс. Впрочем, а разве нам известно, кто изобрел колесо, бумагу, календарь, компас, кирпич? Патентные бюро в те времена работали из рук вон плохо, а летописцы древних монархов больше писали об их божественном происхождении от крокодила или коровы, чем о действительно важных для истории вещах. Но наши сведения о том же Хеопсе настолько скудны, что ученый мир приходит в смятение, когда вновь найденная табличка неопровержимо доказывает, что его величество имел в пасти запломбированный зуб, а в детстве переболел коклюшем. Что ж, когда мучает жажда, приходится пить даже болотную воду.
Фараон Хеопс был черствый и жестокий человек, с непомерно раздутой манией величия. И поэтому мы не отказали себе в удовольствии осмотреть его могилу, точнее – нишу, в которой когда-то покоилось августейшее тело. На высоте четырех-пяти метров находится широкая дыра. Мы пролезли в нее и, согнувшись в три погибели, стали карабкаться по лестнице, вроде той, которую строители используют для подноса кирпичей и раствора. В пирамиде было душно – Хеопс позаботился только о своих удобствах. Наконец мы забрались в помещение размером с гостиничный номер на четыре койко-места. Здесь возвышалась гранитная ниша, внутри которой, озаренный лампами дневного света, величественно возлежал окурок. Самого Хеопса в нише не было, да он был и не нужен. И вообще, усыпальница фараона кажется лишней в пирамиде. Затратить количество физического труда, равного которому не знала история, только для того, чтобы поместить в нишу бренные останки фараона, – эта нелепость не укладывается в рационально мыслящем мозгу современного человека. В отличие от самой пирамиды, перед которой хочется снять шляпу и благоговейно молчать, ниша Хеопса производит легкомысленное впечатление. Даже внушительного профессорского вида толстяк француз в золотых очках, который после подъема минут десять не мог разогнуться и тихо стонал, и тот отпустил по адресу Хеопса какую-то шутку, вызвавшую единодушное и весьма шумное одобрение группы его соотечественников. «От великого до смешного один шаг», – как сказал когда-то Наполеон Бонапарт. Безусловно, он имел в виду Хеопса и его коллегу Хефрена, хотя некоторые историки полагают, что знаменитый афоризм Наполеона был высказан в порядке самокритики. В свое время Наполеон, томимый любознательностью, посетил пирамиды вместе с группой экскурсантов, одетых в экзотическую униформу и с ружьями вместо тросточек. Пирамиды произвели на полководца настолько сильное впечатление, что он решил их, а заодно и Египет, присоединить к Франции. Турки, которые тоже очень любили пирамиды, а заодно и Египет, сначала возражали, но в последовавшей дружеской дискуссии Наполеон привел такие веские аргументы, что турки вынуждены были согласиться. Затем в пирамиды, а заодно и в Египет, влюбились англичане, потом снова французы, снова англичане… Это продолжалось до тех пор, пока в Египет основательно не влюбились сами египтяне. Так и закончилась эта лирическая история.
Однако вернемся к Хеопсу. Через его усыпальницу проходят целые стада туристов, многие из которых считают, что их имена должны быть увековечены рядом с именем легендарного фараона. На стене расписалась даже Ева, хотя знатоки Библии полагают, что это не та самая Ева, поскольку первая супружеская пара была неграмотна. В 1841 году гробницу удостоил своим посещением некий Файджой, а через какое-то время – Джепал. Год, который он выцарапал под своим именем, нам разобрать не удалось. Если кому-либо из вас это кажется существенно важным, попробуйте уточнить сами: подпись Джепала находится в левом углу, метра полтора от пола, над двумя окурками сигарет «Кэмел».
