Пьянь, брезгливо думал он о бешеных. Мои парни тоже выпить не дураки, но до свинячества, как эти, ромом себя не накачивают, знают меру. А эти… Как они рвутся к деньгам! Как дрожат у них при этом руки, губы, как беспокойно подпрыгивают ресницы, как воровато бегают их глаза… Мерзость. Что они будут делать потом со своими деньгами? Перебьют друг друга от жадности и зависти, что кому-то досталось больше? Пропьют деньги в Европе и сдохнут под забором? Эти острова для них — как случайное пастбище для мустангов. Примчались, натоптали, насвинячили и понеслись дальше, тупые бездомные твари…

В самом Фрис-Чеде деньги были не в ходу. Окованные железом сундуки, доверху заполненные награбленными золотыми и серебряными монетами, хранились в особом небольшом пакгаузе. Предназначались они только для закупки товаров. Все, что нужно было для жизни и ведения хозяйства, каждый фрис-чедец получал бесплатно.

Здесь не знали, что такое бедность и нищета.

Океан был похож на гигантскую торговую лавку, где водились товары со всего мира. Это была лавка, в которой покупатели расплачивались кто пулями, кто жизнью: кому как повезет. Из Испании и Португалии через океан доставляли военное снаряжение, новых колонистов, деньги для уплаты жалованья чиновникам и солдатам и всякую всячину — от гвоздей до изысканной французской мебели. Назад, кроме здешних товаров, везли, продравшись в Антлантику через шторма Тихого океана, еще и азиатские грузы: ковры, слоновую кость, пряности, японские разрисованные ширмы, медь и кимоно, индийские часы, ткани, стекло, хлопок, китайский фарфор, лаки, жемчуг, бирманские рубины, цейлонские сапфиры, резные шкатулки из сандалового дерева, говорящих попугаев, шелк…

Лакомой добычей для пиратов были четырехпалубные чернобортные каракки, издали похожие на башни и заполненные диковинными товарами до отказа. Содержимое лишь одного такого судна могло превратить удачливый пиратский экипаж, весь, без разбору, от капитана до юнги, в сказочно богатых людей.

Уже прошли времена, когда для захвата судна сразу стремились к абордажному бою. Теперь настала эпоха артиллерийских морских сражений. Корабли шли параллельным курсом, обстреливая друг друга из пушек. Горели паруса, валились мачты, ядра и бомбы вгрызались в деревянную обшивку бортов. И лишь когда торговое судно, не сумев отбиться от преследования, объятое пламенем, теряло ход, пираты шли на абордаж. Завязывался рукопашный бой…

Фил был знаменит тем, что заставлял противника сдаваться еще до взятия на абордаж. Это было у пиратов признаком высшего шика. Маневрируя судном, Фил хладнокровно выматывал свою жертву. Его адмиральский галион словно ускользал от ядер противника, при этом сам противник становился удобной мишенью для прицельной стрельбы. Каждый пират считал за честь отправиться в рейс вместе с Филом. Адмиральский галион приходил во Фрис-Чед всегда с добычей, он не знал поражений.

Награбленные товары выгружали на берег. Часть их раздавали горожанам, а остальные хранили в пакгаузах, чтобы потом, когда понадобится, было что везти на обмен.

Фрис-чедские женщины шили себе наряды из дорогих тканей, которые в Европе стоили огромных денег. А драгоценных украшений у них было столько, сколько, пожалуй, и не спилось иным графиням и герцогиням. Пираты любили баловать этими, как они говорили, безделушками, своих матерей, жен, дочерей, сестер, невест.

Сами же одевались без затей. Носили штаны из прочной парусины, куртки из хорошо выделанной кожи, башмаки или легкие сапоги и широкополые матросские шляпы. Когда на острове устраивались пышные свадьбы или гонки на лошадях, надевали рубашки с широкими рукавами, повязывали на шею разноцветные косынки.

Еды — хоть завались, питья — тоже, все одеты, обуты, а что еще, спрашивается, надо для хорошей жизни!..

Да, говорил Фил, основатели Фрис-Чеда поступили очень разумно, с самого начала отгородившись от остального мира. Когда рядом все свои и никто не грызется из-за денег, это отлично. Это и есть то, что называется правильной жизнью, разве не так?

Порой, рассеянно глядя на фрис-чедских мальчишек, он вспоминал собственное детство. Оно у него было таким же, как у этой веселой, драчливой, отчаянной ребятни.

Ни школы, ни книг на острове не было. Едва научившись ходить, каждый мальчишка усваивал суровые правила будущей взрослой жизни. Он приучал себя к мысли, что в первом же сражении может погибнуть или стать калекой. Что нет ничего позорнее, чем испытывать жалость к врагам. Что физическая боль — это пакость, которую, пока ты еще в сознании, надо перетерпеть молча, сцепив зубы. Что запах крови так же обычен, как запах моря. Что гибель отца, брата или лучшего друга — это то, к чему надо заранее привыкнуть. Что весь мир ненавидит фрис-чедцев и на на это надо отвечать только ненавистью. Что нет земли лучше и дороже, чем этот остров, но если отсюда придется уйти на повое место, то это надо сделать без сожаления, ибо так решил адмирал.

Женщин в море никогда не брали. В детстве они могли наравне с мальчишками обучаться парусному делу, стрельбе, рукопашному бою — если только сами этого хотели. Но дальше внутренней бухты путь им был заказан. Считалось, что женщина на корабле — это к беде. Женщины должны были уметь то, что им положено было уметь: заниматься домашним хозяйством, рожать и воспитывать детей, ухаживать за ранеными.

Редко случалось, чтобы пираты приходили из рейсов без потерь. Погибших хоронили сразу после боя, в море. А добравшись до родной бухты, сносили на берег раненых — окровавленных, со спутанными волосами на мокрых лбах, беспомощных, жалких, мечущихся в беспамятстве, с перебитыми руками и ногами.

Хотя за калеками ухаживали очень заботливо, во Фрис-Чеде их почти не было. Став непригодными для морских походов, они не цеплялись за жизнь, она теряла для них всякий интерес. Они не терпели жалости и сочувствия к себе и вскоре кончали жизнь самоубийством. «Еще один ушел в гости к Чеду», — вздохнув, всякий раз говорили пираты.

Кладбища на острове не было. Трупы умерших и самоубийц на специальной шлюпке вывозили к краю бухты — к тому месту, где начиналась горловина, там и хоронили.

Без адмирала, если только он в это время не был в походе, похороны считались непристойными. Этот обычай удручал Фила. Он не мог, да и не имел права отказать родственникам покойных. Но при виде трупов земляков ему становилось не по себе. Каждый из этих людей был ему дорог.

Похоронный обряд Фил выполнял торжественно, как и полагалось. Брал труп, плотно завернутый в парусину, с заранее прикрепленным к ногам грузом, на руки и медленно, бережно опускал его в воду — ногами вперед. Внешне лицо Фила было непроницаемым. Но дома он падал на кровать, в одежде, в сапогах, лицом в. подушку и лежал так часами — неподвижно. Старик Дукат выходил на террасу, садился на ступеньки. Доставал кисет, сделанный из пеликаньего зоба, закуривал трубку. Когда кто-то из фрис-чедцев подходил к дому и спрашивал адмирала, старик негромко отвечал:

— Малыш занят.

Только он, да еще старик Гоур, имели право так называть Фила: Малыш.