Вздернул голову:.

- Это еще почему?

- Увидят тебя, когда выселять начнут, догадаются, что скрылся, и отправят вместо Тулебли в Германию, ни дна бы ей ни покрышки, прости меня, господи.

- Никуда я один не поеду!

- Поедешь, Гриша. Так надо, - спокойно, как о бесповоротно решенном, сказала мать.

- А вы. пешком?

- Сказали, по узкоколейке повезут…

- Подожди, мама! Если угоняют, то опять наступления ждут. Давай лучше в лес уедем и там дождемся своих.

- Всю округу выселять будут, Гриша, а кого поймают, сразу расстрел.

Представить себе, чтобы выселили всех до одного, было трудно, и сразу же нашлось возражение:

- Нас вывезут по узкоколейке, а других как, где нет железки?

- Забыл, как зимой выгоняли?

* * *

Уезжал утром. Долго кормил Мальчика, еще дольше накладывал на телегу сено, увязывал его, запрягал коня, надеясь, что мать изменит свое решение. И сестренки то и дело поглядывали на нее, ожидая того же. Мать терпела, терпела и прикрикнула:

- Долго еще копаться будешь?

Он последний раз окинул взглядом огород, погладил крутые бока незаконченного сруба и понужнул коня.

Уезжать из деревни мальчишке приходилось много раз, но он всегда знал, что вернется. Теперь такой уверенности не было, и он продолжал спорить с матерью. Зачем отправила его раньше всех? Вдруг фашисты передумают и будут увозить валышевцев не из Тулебли, а с какой-нибудь другой станции? Вдруг не завтра, а через несколько дней? Что ему тогда делать в Тулебле и как объяснять, если спросят, зачем он туда пожаловал? О Мальчике беспокоился: понравится фашистам или полицаям, так отберут, и не пикнешь. И еще, не сознавая этого, Гришка тосковал о срубе. Раньше все плотницкие работы делал отец, он только помогал ему, чаще всего что-нибудь поддерживал. Землянку строил без особой охоты, а насыпуху, пристрой к ней, - уже с желанием. И дом бы он построил! Сам! И был бы его дом лучше прежнего!

Не дали, сволочи! И посадить почти ничего не дали. И опять выселяют неизвестно куда. Там снова жить в баньке или в землянке, опять в голоде и холоде. Когда все это кончится? Глаза бы ни на что не смотрели!

* * *

Как Мальчик перешел на шаг, свернул на небольшую, заросшую травой поляну и стал щипать верхушки, он не заметил, а заметив, одобрил такое своеволие, распряг коня, пустил пастись. Сам лег на траву. К чему-то припомнился один день, вернее, вечер. Валышевский колхоз носил тогда название «Красный май», отец был председателем, а правление размещалось на недалеком хуторе, где приезжие артисты устроили концерт. После него мужики расселись на бревнах и тянули бесконечные цигарки. Бабы тоже собрались в кружок, у них шла своя беседа, а возбужденные невиданным зрелищем ребятишки носились по поляне, кувыркались через головы, пытались ходить на руках. Сколько ему тогда было? Лет пять. Насте - три, выходит, меньшие еще не родились. Настя уснула, и мать стала звать его домой, а на него хохотунчик напал, он раздурился, и в это время раздался какой-то дикий, наполненный ужасом крик. Кричал деревенский дурачок, почти старик, которому какой-то шутник накинул на шею хомут. Гришка тогда испугался, что и с ним могут такое устроить, дал реву и сам запросился домой.

Первый детский страх держался долго. Если мать или отец собирались пойти на другой конец улицы, они говорили: «Надо в деревню сходить. Пойду в деревню». Он тоже бегал «в деревню» к приятелям, но после этого случая сиднем сидел дома. Сверстники запомнили его страх и, стоило ему появиться на улице, кричали: «Где у нас хомут завалялся? Надо его на Гришку одеть». Он давал реву и несся домой.

И мог этот страх породить другие страхи, если бы отец не заметил слабости сына и не вразумил: «Хомут обыкновенная вещь, Гриша, бояться его не надо. Станут пугать, ты скажи, что в колодец его бросишь - враз отстанут». Он думал над словами отца весь день, вечером пошел на улицу, присел рядом с мужиками и стал смотреть на небо. Его заметили, кто-то привычно пошутил: «За хомутом надо сходить - Гришка Иванов вон шею вытягивает». Он набрал полную грудь воздуха и крикнул: «А я его в колодец брошу, вот!» На мужиков взглянул с вызовом, с места не сдвинулся.

Весть о том, что Гришка Иванов перестал бояться хомута, в тот же день разнеслась по Валышево, и от него отстали.

Гришка перевернулся на спину, закинул руки за голову. На деревьях беззаботно щебетали птицы. Вокруг было тихо, но война не отпускала парня, мать и сестренки не выходили из головы. Удастся ли свидеться? И с ними все может случиться, и с ним - тоже. Появятся немцы на дороге, примут за партизана - и убьют. Это еще ладно, а если пытать начнут? Захочет летчик потренироваться в меткости, сбросит бомбу на стоящую внизу телегу или решит опробовать пулемет - тоже смерть. За каждым кустом смерть, а ехать надо.

Он запряг Мальчика и тронулся дальше. Перед Лутовинино пошли кусты, перелески, заросшие бурьяном поля. От деревни кто-то шел. Он обрадовался - можно узнать, есть ли в ней немцы, не лучше ли объехать Лутовинино стороной? Эге, узнаешь! Полицай! Повернуть обратно - начнет стрелять, поднимет тревогу…

Уже недалеко до него. Идет вразвалочку, винтовка за плечом, но глаз с повозки не сводит. Знакомый! Гришка догадывался об этом и раньше, но не хотел себе верить.

Полицай был настроен благодушно, даже улыбался:

- Куда едешь?

- В Тулеблю.

- Ха, что же это ты раньше всех убегаешь? Сегодня мы Лутовинино выкидывали. Ваш черед завтра.

- Сказали, что документы на коня надо справить, - соврал Гришка.

- А что везешь?

- Да сенишка вот прихватил коню, одежонку какую-то мать сунула, - заговорил Гришка и осекся, почувствовав, как пробиваются в голосе заискивающие нотки, и вспомнив, что так же говорил с кладовщиком в лагере, называя хлеб - хлебушком, а штаны - штанишками.

- И сала, поди, мать на дорогу дала? Не ври только - хуже будет.

- Нет у нас сала, - твердо сказал Гришка.

- А это мы сейчас проверим. Проверим, - приговаривал полицай, вытряхивая содержимое мешка на телегу. - Не соврал.

Они стояли друг против друга, разделенные телегой. На ней, стволом на Гришку, лежала винтовка. Он скосил глаза на деревню, равнодушно, как ему думалось, взглянул на оружие.

- Отойди от телеги. Еще. Вот там и стой, - приказал полицай.

Гришка стиснул за спиной руки, отвернулся. Небо по-прежнему было высоким и синим. Над деревней парил коршун.

- А что у тебя под сеном припрятано? - спросил полицай.

- Поищи, - сквозь зубы выдавил Гришка.

- Нашел дурачка! Сам поройся, да так, чтобы мне все видно было, - приказал полицай, прихватывая винтовку и отходя от телеги. - Ну! Шуруй давай!

На телеге ничего спрятано не было. Гришка развязал веревку, без опаски переворошил сено и взглянул на бдительного полицая - что еще придумаешь? Тот загнал патрон в патронник, усмехнулся:

- Торопишься? А ку-да-а? Мне с тобой, может, поговорить напоследок хочется. В мешке у тебя, как у каждого лодыря в кармане, блоха на аркане да вошь на цепи. Под сеном тоже пусто. Что мне с тобой делать прикажешь?

- А зачем тебе со мной что-то делать? - стараясь казаться спокойным, но помня с ударением сказанное «напоследок», спросил Гришка.

Не отвечая на этот вопрос, полицай задал другой:

- А хочешь, я тебя убью?

- За что? - поперхнулся Гришка, с тоской думая о том, что если бы не выгнала его мать, не было бы и этой встречи.

- Да просто так.

- Как же ты меня убьешь, если мы с тобой в одной школе учились? Помнишь, в Косино? В волейбол в одной команде играли! Помнишь? - последний довод показался Гришке особенно убедительным, но полицай пропустил его мимо ушей.

- Это когда было, а теперь наша власть! Вот застрелю тебя, и мне ничего не будет, и никто не узнает - двое нас на дороге.