Санька Кострюковский с прибаутками принялся мастерить из тряпок и старой матросской куртки чучело. На белой тряпочке он намалевал глаза, нос, рот и всячески старался придать своему чучелу вид человеческого лица. Для этого он, высунув язык, подрисовал ему брови, вывел на лбу морщины и напялил на затылок чучела матросскую фуражку. Когда фигура была готова, матросы достали короткую палку и насадили на нее тряпичную куклу, втиснутую в форменную матросскую куртку. Затем Загурняк с шумом распахнул дверь, и тотчас же луч прожекторного фонаря ударил в кубрик. Но Санька Кострюковский уже лежал на ступеньках, спрятав голову за высоким окованным порогом, и немедленно выставил чучело наружу.
Немедленно один за другим раздались два выстрела с высоты командного мостика, и пуля со свистом врезалась в карниз двери. Санька отдернул чучело назад, и дверь, к ручке которой Загурняк заблаговременно привязал шнурок, захлопнулась.
Мы убедились в том, что нас сторожат и днем и ночью и что выход на палубу грозит смертью.
После этого все решили лечь спать. Только Загурняк остался на ступеньках с браунингом в руке, на случай какого-либо трюка со стороны капитана. Мне уступил свою койку один из матросов. Механики и кочегары устроились на полу. Я очень устал, но заснуть не мог. В кубрике было душно, и, кажется, никто не отдохнул в эту первую ночь восстания. Матросы то и дело вставали и тянулись к баку с водой. Все пили понемногу, чтобы только прополоскать горло, и опять ложились на скрипучие двухъярусные койки, утонувшие в облаках табачного дыма и человеческих испарений.
Утро не принесло изменений. Кубрик продолжал оставаться осажденной крепостью. Просыпаясь, матросы громко жаловались на то, что нет воды помыться, и продолжали лежать на койках, не зная, куда девать свободное время. Затем начались жалобы на тесноту и голод. То один, то другой подползали по ступенькам к высокому порогу и смотрели на мостик, где по-прежнему возвышались фигуры капитана и старшего.
Я и Кованько чувствовали себя плохо: мы ничем не могли помочь восставшим. Мы занимали в кубрике две койки, пили воду, съели два крошечных пайка сухарей, собранных изо всех мешков и узелков.
К середине дня солнце накалило палубу судна, служившую потолком кубрику. Время тянулось мучительно медленно. Мы изнемогали от духоты, табачного дыма и жажды. Казалось, все преимущества были на стороне капитана, и дело должно было кончиться сдачей бунтовщиков французским или английским властям. Матросы лежали на койках, обернувшись лицом к стене, и дремали. Андрей, Яковчук и Кас о чем-то беседовали на койке Каса в дальнем углу кубрика, но потом разошлись.
— Табак дело, — сказал Андрей, подходя ко мне. — Еще день-два голода, и ребята сдадут. Надулись, как сычи. А то, может быть, еще и двое — трое суток продержатся.
— Ты что, боишься, что они перейдут на сторону капитана? — спросил я Андрея.
— Нет! Это уж нет. Плохо вы нашего брата знаете. Теперь они уже определились. Но что делать-то дальше? Теперь ребята захотят пойти напролом, на штурм, да боюсь, много жертв будет, а толку никакого. Пожалуй, нам сейчас выгоднее терпеть и выжидать. Ведь им тоже не легко. Пароход идет еле-еле. Должно быть, некому уголь подбрасывать. Ну пока вот терпим, — а потом видно будет, а может быть, и еще что придумаем. — При этом в глазах его неожиданно сверкнул прежний бодрый огонек.
— Я вижу, ты уже придумал. Если есть что, так выкладывай!
Андрей сел на койку и зашептал:
— Ладно. Открою вам, Николай Львович. Задумал я ночью возобновить свой поход на трюм, благо практика была. Только теперь на передний.
— Что такое? Что это значит? Ты опять хочешь взрыв устроить?!
— Нет, Николай Львович, нет. Хочу в темноте к трюму пробраться, брезент отогнуть, доски приподнять да оттуда винтовок достать с патронами. Поняли?
Я смотрел и все не мог сообразить, шутит ли он или говорит серьезно. Задумал ли он выполнимое дело или это просто решение отчаявшегося человека?
Словно угадав мои мысли, он сказал:
— Думаете, не выйдет? А я думаю, что выйдет. С вечера дверь откроем, а как луч фонаря загаснет или отклонится в сторону, — я и шмыгну ползком по палубе к трюму, сниму шины и потихоньку сдвину доски в сторону. В тени за лебедкой, за мачтой, меня не увидят, я и шмыгну вниз. Обратно уже будет проще.
Этот план сразу привел в восторг Кованько.
— Да ведь это замечательно! Ну и обстрел же мы закатим отсюда! Прямо бой в окопах. Здорово!
— Что это вы обрадовались, словно мешок с хлебом нашли? — спросил Загурняк.
— Какой там мешок! Нашли, как капитану по загривку нашлепать.
Матросы, лежавшие на койках, как трупы, свесили вниз босые желтые ноги.
По команде Андрея весь кубрик запел песню.
— Пусть господа подумают, по какому такому случаю мы здесь горло дерем! — кричал Андрей.
План Андрея не казался мне легко выполнимым. Я знал, что капитана не так-то просто перехитрить. Но отговаривать Андрея я не стал.
Когда стемнело, Андрей засел на ступеньках трапа и приготовился ползти на палубу. Но луч прожекторного фонаря смотрел прямо в отверстие двери. Казалось, что световое пятно срослось с дверью и куском палубы у порога.
Только перед утром, отчаявшись, Андрей сполз со ступеней в кубрик, где ждали его товарищи. План не был выполнен, и люди сидели насупившись. Едва Андрей успел растянуться на койке, как вдруг в кубрик через дверь влетел какой-то серый предмет. Все вздрогнули. На полу при свете тусклой лампы мы увидели небольшой круглый сверток.
Яковчук, сидевший у стола, нагнулся и поднял сверток.
Это был смятый и замусленный кусок оберточной бумаги. Яковчук развернул его над самым столом, и тогда маленький, аккуратно свернутый кусочек белой бумаги выпал на серые доски. Яковчук бережно развернул его и прочел:
«Еще неделю назад радиотелеграфист, по приказу капитана, отдал радио, что мы тонем. Все думают, что нас нет. Не сдавайтесь. Потерпите. Друг».
Я подошел и взглянул на бумажку. На крошечном засаленном клочке блокнота была выведена надпись в несколько рядов корявыми печатными буквами.
— Кто бы это мог быть? Ведь это оттуда, — сказал я.
— Глазов, верно, — сказал Кострюковский.
— Холуй? Что ты!.. Нет, быть не может, — возразил Кас.
— Что же, по-твоему — Фомин?
— А не Сычев ли, ребята? — сказал Загурняк.
— Не думаю, — возразил Андрей. — Темный парень.
— Может, кто из старших механиков или из кочегаров? — продолжал догадываться Яковчук.
— Ну кто бы ни был, а нам рассчитывать надо на себя, ребята! — сказал Андрей. — Сегодня не вышло! Попробуем завтра!
Я подумал, что Андрей прав. Рассчитывать надо на себя. Но напрасно он думал, что раз оружие так близко, то это значит, что мы до него доберемся. «Так близко, — подумал я и вдруг хлопнул себя по лбу. — Эх-ма! Как же это я раньше не догадался?..»
Я кликнул Андрея, Каса, Яковчука и Кованько.
— Ребята, товарищи, да ведь за оружием не надо лазать по палубе. Ведь винтовки можно достать иначе.
— Как так?!
— А вот как. Я ведь сам их укладывал в Плимуте. Они здесь, у самой стенки кубрика, только пониже. Ящики с винтовками помню наверное, да и патроны где-нибудь здесь. Стенку вот эту разберем, сломаем — да и в трюм. Никто не увидит, а оттуда и вниз пробраться можно.
— Черт возьми, вот здорово! — закричал Андрей. — Ребята, давай топоры!
— Что ты, что ты! Без шума надо!
— Да, шуметь не следует, — рассудительно добавил Кас.
— Пилу давай, — сказал Загурняк, — распилим — и тихо и быстро.
Весь кубрик пришел в движение.
Через час в стене уже была проделана долотом щель.
Туда ввели одноручную пилу, и матросы, один за другим, стараясь не шуметь, стали перепиливать толстые крашеные доски перегородки.
Я смотрел, как, потея, пилит доски Загурняк, как вьется около него Санька Кострюковский. У него чешутся руки на работу, и он ждет не дождется, когда придет очередь плюнуть на корявые ладони и кромсать сухие, хрустящие доски перегородки.
