Когда ее на носилках поднимали в вертолет, Мавлянов стоял у дверей. Его удивило стоическое терпение пострадавшей. Ни единого звука. Даже гримаса страдания не исказила ее бледного лица, только боль застыла в широко раскрытых голубых глазах. Да еще бросилась в глаза Мавлянову родинка на левой щеке женщины.
Мавлянов, осторожно маневрируя, стремился скорее вывести вертолет из ущелья, побыстрее доставить в город пострадавшую и все время думал о ней.
…Бледное лицо с большими голубыми глазами и родинкой на левой щеке. Это лицо вызывало у Мавлянова воспоминание о детстве и будило, воскрешало теперь уже далекое прошлое. От лица женщины веяло чем-то близким, родным.
Мама?…
От этой мысли руки Мавлянова заметно дрогнули на штурвале. А вдруг и в самом деле это - мама?! Андрей хорошо помнит светлые вьющиеся волосы матери, прямой, немного заостренный нос и большие голубые глаза. Они были особенно большими и бездонными в то страшное утро, когда на поезд налетели фашистские самолеты. Но родинка… Кажется, родинки на лице матери не было. А может, была?… Ведь больше тридцати лет прошло. И ему, Андрею, было в ту пору пять лет. Так и в свидетельстве об усыновлении его Ахунджаном Мавляновым записано - пять лет.
Вертолет уже летел над широкой поймой реки, под его крыльями прятались и убегали назад высокие трубы, заводские корпуса и жилые кварталы небольших промышленных городов. Мавлянов вел машину быстро, но неровно. Он нервничал. Ему не давало покоя лицо пассажирки. Хотелось посмотреть на него еще, вглядеться, вспомнить и понять что-то очень важное.
…Поезд их разбомбили на перегоне. В толпе обезумевших женщин и детей Андрей с матерью бежали от горящих вагонов к небольшой березовой роще, Светлые волосы на голове матери растрепались, глаза были широко раскрыты. Несколько раз над их головами с грохотом проносились самолеты с черными крестами на крыльях, и тогда бегущие люди падали, будто их сдувало вихрем. Выпустив руку Андрея, упала и его мать. Упал и Андрей, но сразу вскочил и побежал дальше, а она осталась… Больше Андрей ее не видел.
Потом был временный детский дом с временной заведующей, которую и дети, и няни называли просто Катей. Только дети добавляли еще слово «тетя». Тетя Катя.
Временный детский дом расположился в пионерском лагере на берегу большой реки.
Война, фронт, фашисты - все это находилось где-то далеко-далеко. Ребятам здесь было очень хорошо и тихо, только тоскливо. Все они ждали, когда за ними приедут мамы, но мамы почему-то не приезжали. Частенько ребята плакали, тогда тетя Катя сажала плачущих около себя и рассказывала, что она всем мамам написала письма, написала, где живут их дети, и просила приезжать за ними скорее.
- Но вы же понимаете - война, письма идут теперь долго, и поэтому мамы еще не могли приехать.
А скоро война пришла и к этой большой реке. Пришла незаметно. В одно утро никто из обслуживающего персонала, живущего в станице, в детский дом не пришел. Посланные за ними ребята принесли тревожные слова: «фашисты», «окружение», «эвакуация». Районный центр в спешном порядке эвакуирован. А о детском доме, недавно созданном областными организациями, просто забыли…
И детский дом тронулся в эвакуацию сам по себе. Во главе с тетей Катей. Из обслуживающего персонала никто с детдомом не пошел. У всех были свои дети, свои заботы. Только седобородый конюх, дедушка Павел, запряг Ваську и Рыжика в бричку, положил в нее два мешка с хлебом, посадил самых маленьких ребятишек и, почему-то вытирая рукавом глаза, сказал:
- Не управиться тебе, Катерина Сергеевна, одной с эдакой оравой. Доеду уж я с вами до Хорунжевской, а там видно будет…
Днем над дорогой несколько раз появлялись фашистские самолеты. Дети без команды разбегались по сторонам и, как птенцы, прижимались к земле. Трудно их было потом оторвать от земли, поднять на ноги. И тут очень помогал дед Павел. Даже не столько он, сколько Васька и Рыжик. Запряженные в бричку, они, помахивая хвостами, спокойно стояли на дороге и как бы приглашали детей скорее подходить к ним и залезать в бричку, пока есть в ней места.
Андрей помнит, как после первого налета, когда все дети собрались к бричке, тетя Катя, не по-взрослому всхлипывая, сказала деду Павлу:
- Что бы я с ними делала без вас…
В Хорунжевскую добрались в сумерках, разыскали дом председателя колхоза. На крыльцо вышла дородная женщина. Окинув взглядом толпу детворы, окружившую бричку, она охнула, приложила руки к груди, поправила гладко зачесанные волосы и сказала:
- Пойдемте в школу…
А потом в школу, запыхавшись, прибежали две женщины с горшками парного молока и караваями белого хлеба.
- Ну, давайте, казачата, вечерять… Ничего, ешьте, ешьте, всем хватит. Сейчас еще принесут.
И принесли. Принесли и ряженки, и каймака, и сала, и хлеба. Андрею и сейчас кажется, что никогда: ни раньше, ни после - ему не приходилось есть такой мягкий хлеб и пить такое вкусное молоко.
А когда женщины, уложив детей на золотистой соломе и потихоньку всплакнув над горестной судьбой осиротевших ребят, разошлись, в школу пришли председательша колхоза и парторг - пожилой казак с пустым правый рукавом рубахи, засунутым за пояс. Почти всю ночь в учительской шел совет: что делать с ребятами?
- Милая ты моя Катенька, - говорила председательша. - Да казачки в одночасье разберут твоих ребят, только ведь дальше глядеть-то надо… Детишек спасать надо, а к нам того и гляди гитлеры нагрянут. Веди ты уж ребятишек до города. Бричку, если надо, еще дадим.
От брички тетя Катя не отказалась, хотя дедушка Павел и сказал, что поедет с детьми дальше. И все же места даже в двух бричках всем, конечно, не хватило.
Чуть свет Васька и Рыжик были уже запряжены. Дети поднимались с трудом. Многие плакали, просились в бричку, жаловались, что очень болят ссадины на ногах.
Андрей не помнит, сколько дней шли они до областного города. Все дни были похожи один на другой: тяжелый ранний подъем, мучительный путь по раскаленной степи, ночевки в школах или сельских клубах, сердобольные казачки с горшками молока и караваями пышного белого хлеба. Ребята почернели, одежда их превратилась в лохмотья. Даже борода у дедушки Павла еще больше взлохматилась и поседела. Только тетя Катя сумела как-то сохранить свою строгую опрятность.
С последней ночевки перед городом тетя Катя сумела дозвониться до облоно и попросила выслать за ребятишками машину:
- Измучились. Многие совсем идти не могут…
В числе этих многих был и Андрей. Прячась от самолета в кювет, он ударился о что-то твердое, разбил колено. Не сразу сказал об этом. Рана загрязнилась, воспалилась. Андрей вспомнил, как, перевязывая ему ногу, тетя Катя украдкой вытирала уголки глаз.
До города было еще далеко, когда растянувшуюся детскую колонну встретили три грузовые машины. Из кабин передней вылез суровый черноволосый мужчина и, протягивая Екатерине Сергеевне руку, представился:
- Кузнецов. Размешайте ребят по машинам. А вы что намерены делать? - повернулся он к деду Павлу.
- А я что? Поворочу оглобли и - домой…
В городе машины остановились прямо у столовой. В пустом, чисто убранном зале столы были уже накрыты, и официантки в белоснежных фартуках и наколках встревоженной стайкой стояли у буфета и смотрели, как проголодавшиеся ребята набросились на горячий борщ. Из столовой Кузнецов повел детей в какое-то трехэтажное здание. Туда, в большой зал, уставленный рядами стульев, трое мужчин вносили большие коробки с детской одеждой. Кузнецов распорядился:
- Вы, Василий Григорьевич, вместе с директором детдома… с Екатериной Сергеевной, подберите детям одежду в обувь по росту и отведите их в баню. Из бани прямо на вокзал. Ужином накормят там, в ресторане. Вопросы есть? Действуйте.
Поздно вечером Кузнецов появился в вагоне поезда. Прошел, посмотрел, как разместились дети, и попросил всех собраться поближе. Когда ребята затихли, он неожиданно мягким голосом сказал:
- Отправляем вас в Ташкент, подальше от войны. Там вас ждут и встретят. А мы здесь сделаем все, чтобы разыскать ваших родных и сообщить им ваш адрес. Не грустите, все будет хорошо. Счастливо вам доехать,- и повернулся к тете Кате.- Спасибо вам, Катюша, за детей…
