Сначала немцы отобрали у Дмитриевых корову. А корова в Гжатском районе - основа благополучия - молочные швицкие коровы. В доме поселился немецкий фельдфебель. Я его не видел, но Елена говорит, что он был маленький, чернявый. Как только Елена выходила из дома, фельдфебель начинал «развлекаться» - бил по щекам больного Сергея. Он бил его часами: эта «забава» не приедалась ему. Вите было 14 лет, на вид ему нельзя было дать десяти. Мальчик шептал матери: «Снова он папку бил. Хоть бы партизаны пришли».

Как- то ворвались в дом два пьяных немецких зенитчика: «Матка, идем спать». Елена сурово сказала: «Сколько тебе лет?» Один показал на пальцах -20. «И не стыдно тебе? Ведь я старая женщина. Мне 42 года». Он засмеялся: «Ганц эгаль». Они стали сдирать платье с Дмитриевой. Она вырвалась и полуголая выбежала на мороз.

В феврале 1943 года настали грозные дни. Прежде всего немцы угнали скот. В Гжатске было свыше 2500 коров, осталось 19. Елена думала о другом: вдруг уведут Витю?

Слух о том, что немцы угоняют детей, облетел город. Металась вдова Столярова. Ее муж работал на почте. Его знали все. Немцы посадили Столярова в концлагерь, там он умер от сыпняка. У Столяровых был один ребенок - тринадцатилетний мальчик. Столярова пыталась его спрятать. Она его зарыла в снег, потом испугалась: вдруг замерзнет? Покрыла сеном, но соседка рассказала, что на Московской улице немцы втыкают штыки в стога. Наконец немцы пришли и забрали мальчика Столяровой.

У Качевской забрали всех четверых - двух мальчиков, двух девочек. У Петровой взяли сына Митю. У Беспаловой угнали четырнадцатилетнюю дочку. У Казакиной угнали Колю - 16 лет, Юру - 14 лет. Елена видела, как приближается беда.

А фельдфебель укладывал в свой чемодан добро Дмитриевых и на прощание бил по щекам больного Сергея. Наконец пришли солдаты и взяли Витю. Елена его обнимала, а они подгоняли мальчика прикладами.

Потом гитлеровцы начали жечь дома. Они заходили в дом, выбивали стекла, обливали горючим стены, и дом вспыхивал, как спичка. Горели дома с тюфяками, хранившими отпечаток человеческого тела, с дедовской мебелью, с игрушками, с семейными фотографиями. За домом дом, за улицей улица.

Воздух потрясали раскаты. Это взрывали большие здания. Взорвали школу, где учились Оленевы. Взорвали клуб, где Иван показывал фильмы. Взорвали церковь с зелеными куполами, где когда-то венчалась Феодосия. Взорвали больницу, где лежала Лида. Жгли и взрывали Гжатск.

Они жгли за деревней деревню. Они пришли в Мишино. Там жила жена Ивана с детьми. Ее дом сожгли. Сожгли все село. Женщина и дети остались в яме среди снега. Они грелись у головешек своего дома.

А на запад плелись дети-рабы. Гитлеровцы их подгоняли плетками, среди этих рабов были двенадцатилетние.

Старший лейтенант Петр Казакин вошел первым в Гжатск. Он кинулся к жене: «Катя…» - и сразу понял: его двух сыновей немцы угнали. «Как им отомстить?» - спрашивает Казакин, и я не знаю, что ему ответить.

Вдова Столярова теперь работает на почте. Ее спрашивают: «Нет ли писем?» Качевская, у которой забрали всех детей, ждет письма от мужа: он полтора года тому назад ушел на войну. А Столярова не ждет писем: муж умер, сына угнали. Если придет письмо от Ивана Оленева, куда его доставят? Михаил пропал без вести. Шуру немцы расстреляли. Родителей и Лиду угнали в Германию. А там, где был дом, - мусор.

В селе Бородулино умирает столетний Павлов. Старик тяжело умирает. Кажется, что он все время думает. Где Шура? Убили. Витю и Лиду угнали. У детей Ивана нет крыши. А сын Михаил, наверно, погиб. Разбита семья. Разорено гнездо. И старик, умирая, видит горькое горе, пепел, слезы, пустыню.

6 апреля 1943 года (Судьба Европы)

Недавно мне пришлось побывать в Гжатском районе - освобожденном от немцев. Слово «пустыня» вряд ли может передать то зрелище катаклизма, величайшей катастрофы, которое встает перед глазами, как только попадаешь в места, где захватчики хозяйничали семнадцать месяцев. Гжатский район был богатым и веселым. Оттуда шло в Москву молоко балованных швицких коров. Оттуда приезжали в столицу искусные портные и швейники. Причудливо в нашей стране старое переплеталось с новым. Рядом с древним Казанским собором, рядом с маленькими деревянными домиками в Гжатске высились просторные, пронизанные светом здания - школа, клуб, больница. Были в Гжатске и переулочки с непролазной грязью, и подростки, мечтавшие о полете в стратосферу.

Теперь вместо города - уродливое нагромождение железных брусков, обгоревшего камня, щебня. Гжатск значится на карте, он значится и в сердцах, но его больше нет на земле. По последнему слову техники вандалы нашего века уничтожали город. Они взрывали толом ясли и церкви. Врываясь в дома, они выбивали оконные стекла, обливали стены горючим и радовались «бенгальскому огню»: Гжатск горел. В районе половина деревень сожжена, уцелели только те деревни, из которых немцы удирали впопыхах под натиском Красной Армии. Мало и людей осталось. Шесть тысяч русских немцы угнали из Гжатска в Германию. Встают видения темной древности, начала человеческой истории. Напрасно матери пытались спрятать своих детей от гитлеровских работорговцев. Матери зарывали мальчишек в снег - и те замерзали. Матери прикрывали девочек сеном, но немцы штыками прокалывали стога. По улицам города шли малыши 12-13 лет, подгоняемые прикладами: это немцы гнали детей в рабство. Порой угоняли целые семьи, целые села. Район опустел. Голод, сыпняк, дифтерит и застенки гестапо сделали свое дело.

Но, может быть, еще страшнее этого физического истребления моральное подавление человеческого достоинства. Когда попадаешь в город, освобожденный от немцев, пугают не только развалины и трупы, пугают и человеческие глаза, как бы отгоревшие. Люди говорят шепотом, вздрагивают при звуке шагов, шарахаются от тени. Я видел это в марте в Гжатске. Я видел это и в феврале в Курске.

В начале войны газеты говорили о том, что несет миру фашизм. Теперь мы видим, что фашизм принес захваченным немцами областям. Слово «смерть» слишком входит в жизнь, оно здесь не на месте, лучше сказать «небытие», «зияние», и права старая крестьянка, которая скорбно сказала мне о фашистах. «Хуже смерти».

Когда глядишь на запад, видишь странные картины, где-то далеко есть такой же Курск и такой же Гжатск. Их называют сначала близкими нам именами - Минском или Черниговом. Потом имена меняются. Вот это пепелище было французским городом Аррасом. Вот эти расстрелянные вывезены из чешского города Табора. Крайний западный район Бретани, мыс Европы, обращенный к Новому Свету, французы называют латинским словом «финистер» - «конец земли».

От Гжатска до Бреста, до Финистера - та же ночь, то же запустенье, те же картины издевательства, умерщвления, варварства. «Конец земли» стал концом великой европейской ночи.

Мы страстно любим свою землю, свои истоки, свою историю. Мы гордимся нашей славянской Элладой - Киевской Русью, стройностью Софии, плачем Ярославны, классической ясностью Андрея Рублева, гражданскими вольностями Новгорода, ратными делами Александра Невского и Дмитрия Донского. Но никогда мы не отделяли нашей культуры от европейской. Мы связаны с ней не проводами, не рельсами, но кровеносными сосудами, извилинами мозга. Мы брали у других, и мы давали другим. Только неучи могут представлять Россию как дитя, двести лет тому назад допущенное в школу культуры. Заветы древней Греции, этой колыбели европейского сознания, пришли к нам не через Рим завоевателей и законников, но через Византию философов и подвижников. Достаточно сравнить живопись Андрея Рублева с фресками мастеров раннего Возрождения - Чимабуэ или Джотто, чтобы увидеть, насколько ближе к духу Эллады, к ее ясности и веселью старое русское.

Когда в XIX веке Россия поразила мир высотами мысли и слова, это не было рождением, это было зрелостью. Кто скажет, что больше волновало Пушкина - стихи Байрона или сказки няни Арины? Передовые умы России в прошлом столетии жили страстями Европы, ее надеждами, ее горем. Они внесли в европейское сознание русскую страстность, правдивость, человечность. В «неистовстве» Белинского, подвижничестве Чернышевского, в героизме русских революционеров видны не только дары Запада, наследие гуманизма и французской революции, в них чувствуется и то искание правды, которое было историческим путем русской культуры: «взыскующие града». Вот почему Толстой и Достоевский, Чайковский и Мусоргский обогатили любого культурного европейца, углубили и расширили само понятие Европы. Вот почему Ленин остается и образцом государственного гения России и вершиной всеевропейской и общечеловеческой мысли.