Степень самостоятельности Матица Лужнице установить не удалось, поскольку она внезапно умерла от воспаления легких. Матицу тогда было пятнадцать лет; у него было тело взрослого человека и ум ребенка. Он в одиночку ходил из дома в дом, только теперь это было нелегко. Пока он сопровождал Лужарицу, сельские ребятишки его не трогали, сейчас они стали нападать на него. Гнались за ним с палками и кричали вслед:

— Лужар!

— Египтянин!

— Арап!

— Африканец!

— Турок из Лужи!

Матиц убегал со всех ног, но однажды оказал сопротивление. Ребятня окружила его возле поилки для скота и стала забрасывать грязью. Матиц метался из стороны в сторону, пытаясь вырваться из окружения. Его прижали к корыту, и он только размахивал длинными руками и скалил зубы; потом лишь испуганно моргал своими огромными мутными глазами. Мальчишки, осмелев, приблизились к нему, задевали кольями, дразнили:

— На, возьми!

— Держи!

— Хватай, если посмеешь!

— Бери и ударь!

— Ударь, если посмеешь!

— Ударь, лужа грязная!

— Ударь!

Матиц отбивался долго, неожиданно он выпрямился, выхватил палку из рук Устинарева Янезка и изо всех сил ударил его по спине, а потом начал яростно молотить палкой вокруг. Ребята с криками разбежались. Устинар, который гнал скотину к корыту, набросился на Матица и стал избивать. Проходивший мимо Хотеец вступился за парня. Он вырвал Матица из рук Устинара и строго сказал:

— Нанде, ты что, спятил?

— Я спятил?! — завопил Устинар. — Это дурак совсем спятил! Ни с того ни с сего одичал, чуть не убил моего парнишку!

Матиц инстинктивно жался к Хотейцу и судорожно вздрагивал. Он был напуган, весь в грязи.

Хотеец подобрал палку, с треском сломал ее о колено, показал оба конца Матицу и строго пригрозил ему:

— Матиц, чтобы ты никогда больше никого не ударил!

— Никогда больше не ударил! — повторил Матиц и тоже поднял палец, повторяя наказ.

Хотеец отшвырнул обломки палки в кусты, повернулся к Устинару:

— Кто закидал его грязью?

— Чего спрашиваешь? — огрызнулся Устинар. — Ребята и есть ребята.

— Это правда, но Матиц — дитя божье.

— Скотина он, а не дитя божье.

— Скотина тоже защищается. Это ты мог бы знать! И еще: кто бьет безумного, тот сам умом не богат.

— Опять ты со своей премудростью! — возмутился Устинар. — И вообще, с какой стати ты за него заступаешься? Разве он — Хотейчев?

Хотеец помолчал, потом серьезно и решительно сказал:

— С сегодняшнего дня считай Хотейчев!

Так и пошло. Хотеец заботился о заброшенном мальчишке, и вскоре все стали называть его «Хотейчев Матиц». Никто его не трогал, и Матиц никогда больше не дрался. Хотеец пытался приучить его к работе, только старания его были напрасными, и не потому, что Матиц был неспособен к труду, но потому, что не сиделось ему на месте — с раннего детства приучен он был бродить по округе. Жители села порешили: пусть Матиц живет, как в те времена жили одинокие неимущие старики, — ходит обедать из одного дома в другой. Поскольку Матиц счета не знал, ему в том доме, где кормили сегодня, говорили, куда идти на следующий день. Матиц шел, наедался, а потом бродил по селу. Больше всего он любил сидеть со старым пастухом Вогричем и мог часами наблюдать, как тот строгает и вырезает из дерева рукоятки для кнутов и всякие-разные палки. Глухой пастух не обращал на него внимания: он жевал табак, сплевывал коричневую слюну и громко оценивал результаты своего труда.

Матиц стал буквально одержим. Хотеец однажды наткнулся на него на повороте дороги, ведущей в Лазны. Матиц сидел на высокой стене, болтал длинными ногами, жевал полынь и осколком стекла усердно строгал ореховую палку в добрый метр длиной и в палец толщиной.

— Матиц, ты что делаешь? — удивленно спросил Хотеец, который никогда не видел, чтобы Матиц хоть чем-нибудь занимался.

— Палку! — коротко ответил Матиц.

— Ага! — кивнул Хотеец. — А выйдет?

— Выйдет! — в свою очередь кивнул Матиц и показал палку. — Видишь, с этого конца она еще толстовата.

— Ага! Но ты ее немного обстрогаешь!

— Немного обстрогаешь, — повторил Матиц и принялся строгать. Потом зажмурил левый глаз, осмотрел палку и снова покачал головой:

— Видишь, теперь она с этого конца толстовата.

— Ага, похоже, она всегда толстовата с одного конца.

— Всегда толстовата, — подтвердил Матиц и опять взялся за дело.

— А кто тебя научил? — спросил Хотеец.

— Вогричев дядька.

— Ага, ага! Понятно, — кивнул Хотеец, глядя на Матица, который строгал палку то с одного, то с другого конца, и стружка так и летела. Палка становилась все тоньше и в конце концов сломалась у него в руках. Матиц отшвырнул обломки, подскочил к кусту, срезал новый прут, содрал с него кору и взялся строгать снова.

— Ага, ага, — задумчиво кивал Хотеец. — Матиц, ты строгай, строгай. А как будет готова, принеси ее мне посмотреть.

В тот же вечер Матиц прибежал к Хотейцу, однако не с готовой палкой, а с довольно глубоким порезом на ладони. Он моргал огромными мутными глазами и с ужасом смотрел на густую кровь, капавшую с толстых пальцев.

— Умру! — выдохнул он.

— Это ты ножом?

— Ножом.

Хотеец осмотрел рану и беззлобно рассмеялся.

— Матиц, это чепуха.

— Это чепуха, — с глубоким облегчением повторил Матиц.

— Царапина, — заключил Хотеец, промыл рану водкой и перевязал. — Не беспокойся! Кожа не рубаха!

— Кожа не рубаха, — повторил Матиц.

— Да, не рубаха! Кожа всегда сама зарастает, а рубаха нет!

— А рубаха — нет! — повторил Матиц.

— А рубаха — нет. Никогда. И штаны тоже не зарастают. И башмаки. Вот так-то! Когда они разорвутся или если ты их разорвешь, они уже ни на что не годятся.

— Ни на что не годятся.

— Да, не годятся. Можешь выбросить их на помойку.

— Можешь выбросить их на помойку, — повторил Матиц и заморгал своими огромными мутными глазами.

— Правильно, — подтвердил Хотеец. — А кожа всегда годится. Сама зарастает. Поэтому можешь не беспокоиться. Ты еще построгаешь свою палку.

— Еще построгаешь свою палку, — весело повторил Матиц и пошел прочь. За хлевом он срезал ореховый прут и направился к селу.

На следующее утро Устинар и Вогрич привели Матица, был он без рубахи и без штанов.

— Это что за шутки? — удивился Хотеец.

— Откуда мы знаем, — ответили те. — В таком виде он шел по дороге. Если мы правильно его поняли, он выбросил рубашку и штаны на помойку, поскольку они ни на что не годятся, потому как рваные и сами не зарастут.

— Ага! Ага! — закивал Хотеец.

— А теперь ты его убеди, что штаны нужны, хотя они сами не зарастают, — попросили мужики. — Мы ему ничего не говорили, поэтому не ворчи и не причисляй нас к дуракам. Но тебе мы говорим: Матицу надо крепко вправить мозги! Вправь их палкой или без палки, только голым он по деревне больше ходить не будет! Ведь он уже взрослый мужик!

— Хорошо, хорошо! Я ему растолкую, — пообещал Хотеец и повел Матица в дом.

Он прекрасно понимал, что виноват, поэтому не стал наказывать Матица. Он одел его и стал внушать свою мысль.

— На тебе всегда должны быть штаны и рубашка! — строго говорил Хотеец. — Всегда!

— Всегда! — повторил испуганный Матиц и заморгал огромными мутными глазами.

— Если ты снимешь свое тряпье и выбросишь на помойку, карабинеры тебя схватят и посадят в тюрьму!

— Схватят и посадят! — повторил Матиц и еще более испуганно заморгал.

— Правильно. И к тому же отберут у тебя нож.

— Отберут у тебя нож? — повторил Матиц и сунул руку в карман.

— И ты его никогда больше не получишь. А теперь скажи мне, как ты без него будешь строгать палку, а?

Матиц был так напуган, что даже не повторил слова Хотейца.

— Поэтому на тебе всегда должны быть рубаха и штаны! — закончил Хотеец. — Всегда! Днем и ночью!

— Днем и ночью! — повторил Матиц и поднял палец, чтобы получше запомнить этот наказ.