— Зачем вы везли?
— Ну, может быть, хоть какой-нибудь шанс?
— Никакого. Ладно, несите, пусть Месник посмотрит.
На большом бугре несколько землянок, бревенчатые срубы врыты в землю, видны только верхние венцы и узкие продолговатые оконца под крышей. Одна землянка длиннее и шире других, туда мы и несем раненого. Она разделена перегородкой на две половины, в одной лежат раненые, в другой операционная. Вошел быстрой походкой низенький человек, сутулый, с худым лицом и широким подбородком. Поздоровались, он и есть хирург Месник. Вместе с ним осматриваем раненого. Пульс частый, язык сух, губы покрыты запекшимися корками, с трудом отвечает на вопросы. Хирург объясняет медсестре, что нужно сделать, и Миско уносят.
— Не сумеем помочь, чудес. в таких случаях не может быть, — говорит Месник, садясь на скамейку. Говорит с легким, своеобразным акцентом, что присуще всему местному населению и тем, кто жил в Польше. — А вы откуда сами?
Рассказываю, где учился, затем прошу показать его госпиталь. В полутемном помещении стоит длинный стол, накрытый простыней, вдоль стен на скамейках несколько блестящих металлических коробок — биксы для стерильного материала, стерилизаторы на двух столиках, носилки в углу. В стенах между бревен торчат длинные лучины, некоторые свежие, янтарного цвета, другие с обуглившимися концами.
— Обещают, что скоро будет самолет из-за фронта, сбросят груз и для госпиталя. Давно передал Шупене список самого необходимого. И движок будет для освещения, — добавляет Месник, заметив, что я остановился взглядом на лучинах. — Что, коллега, сравниваете, вспоминаете? До войны было лучше?
— Не говорите... А вы где жили?
— В Варшаве учился и работал там после университета. Здесь вот война учит...
Захожу к Миско попрощаться. Отрешенность во взгляде — знакомый мне, скверный признак. Рядом с ним на койках еще четверо: с перевязанной головой, с челюстными шинами, двое с большими повязками на животе.
Чем активнее ведет себя отряд, тем больше раненых. Некоторых кладу к себе в землянку, другие, у которых состояние полегче, живут вместе со всеми. Сейчас уже все партизаны переселились в землянки, в них тепло, печки из железных бочек греют как надо. Мне кажется, что раны заживают и болезни излечиваются быстрее, чем в мирное время. Может быть и от того, что молоды они все, мои пациенты. Якимчуку, заболевшему плевритом, откачал шприцем всего полбанки жидкости — и наступил перелом в болезни, одышка прекратилась, стал поправляться. Он лежит в деревне Голубы, в чистой хате, это лучше, чем в лесу, в землянке. Его подруга ухаживает за ним не отходя. Про внешность таких, как она, в давние времена говорили кратко и точно: «красива станом и пригожа лицем».
— Скажите ей, чтобы разрешила на пол ступить, походить, в окно посмотреть, — жалобно просит он меня.
Она защищается:
— Простуды боюсь. Поправится, тогда уж...
Тридцатого декабря привезли из госпиталя труп Миско. Похоронили рядом с лагерем, на поляне, над гробом говорили его друзья, а затем и командиры. Произвели салют тремя залпами из винтовок и автоматов.
Наш отряд числился отдельно действующим, подчинялся непосредственно Белорусскому штабу партизанского движения. Но недавно его включили в соединение Капусты Филиппа Филипповича, и с этих пор отряд наш штабной, кроме диверсионной работы несет еще охрану штаба соединения, находящихся при штабе Белостокского подпольного обкома партии и типографии, где печатаются газеты «Белостокская правда» и «Молодой партизан». Мне приходится часто бывать в расположении штаба — вызывают или сам прихожу. Там всегда атмосфера взаимной доброжелательности и спокойной деловитости. Это зависит, как я понимаю, главным образом от личности самого секретаря обкома Самутина Василия Емельяновича, спокойного человека, с тонким, немного смуглым лицом, общительного и простого.
Обе газеты читают в отрядах и деревнях, и в тех гарнизонах, куда их удается доставить. Так доставить, чтобы вместе с газетами не попасться в руки к немцам или полицаям. Походная типография в отдельной землянке, она кажется просторной, потому что всего одни нары, стол, а посредине, под окошком в крыше наборная касса и типографский станок.
— Заходите! — говорит начальник типографии Давид Розенштейн, увидев меня в дверях. Небольшого роста, худой, обе руки черные от типографской краски, фуражка тоже запачкана ею. Он отошел от станка и смотрит на меня своей обаятельной улыбкой, которая не позволяет замечать глубокие морщины на худом лице. Наверное, у всех бывших подпольщиков интерес к людям, — это черта их характера, не имея этой особенности, они не могли бы воспринимать чужую боль, как свою, рисковать, жертвовать собой для других. Мы с ним знакомы, встретились однажды у штаба, разговорились, он и пригласил меня посмотреть его типографию.
— Вот, познакомьтесь! — Он с напускной серьезностью показывает мне на сидящего на табуретке мужчину. — Этот человек всегда мешает мне работать!
Тот подходит, под расстегнутой десантной курткой замечаю орден Красной Звезды. Среди партизан редко встретишь с орденом: награждены многие, да награды за фронтом. Видно, что давние друзья эти двое, разные по внешности, люди. Яков Бонк — так он назвал себя — улыбается словам Розенштейна. Он выше, стройнее, лицо круглое, отчего он кажется моложе своего друга, но в его темных курчавых волосах такое же обилие седых волос.
— Вместо того, чтобы помочь мне, — продолжает Розенштейн, — он только сочувствует и делает прогнозы на будущее. Смотрите, на какой бумаге печатаем! — Он хватает свежую газету в подает мне.
— Оберточная, — с участием говорю я, но тут же стараюсь его успокоить: — шрифт хороший, читается легко!
— То так, — произносит он. — Добавьте еще, что грамотно напечатано, Ядвига Жизневская опытная наборщица.
Кроме типографской работы Розенштейн еще занят и переводом на польский язык листовок, которые печатаются здесь же. С утра до ночи много разных дел, он и спит здесь. Он и Яков Бонк в прошлом были членами Компартии Западной Белоруссии, находились в заключении в одной тюрьме, Бонк во второй раз заброшен в тыл немцев, сейчас тоже по спецзаданию, для выполнения которого ждет со дня на день своего напарника из-за фронта. А пока он при обкоме и часто приходит к своему другу в типографию. Оба одиноки, их семьи и все родственники убиты в гетто — в Гродно и Слониме, жить, оставаться нормальным человеком каждому из них помогает работа, ненасытное стремление быть занятым нужным делом — в память о тех, кого нет, из чувства долга перед ними. Тогда понимаешь, что связь не исчезает, они рядом, ты продлеваешь их жизнь. Иначе — одиночество...
На построении отряда читают сводку Совинформбюро. Войска Ленинградского, Волховского, Второго Прибалтийского фронтов и Балтийский флот разгромили группу «Север», полностью освободили Ленинград от вражеской блокады, гонят немцев на запад и уже вступили на территорию Эстонии. В отряде радостное возбуждение, все обсуждают услышанное.
В пущу стали прилетать наши самолеты. Садиться им еще негде и они сбрасывают груз в условленных местах, на специально разложенные костры. Еду в соединение Шупени, в штабе сказали, что там сбросили мешки с перевязочным материалом и медикаментами.
— Не теряйтесь! — говорит мне комиссар отряда, — если надо, то обратитесь к самому Степану Петровичу.
Дорогу объяснили, можно ехать. Безмолвие леса не успокаивает, а, наоборот, настораживает. Но это только при выезде, а потом ощущение опасности притупляется, забываю о возможной встрече с немцами или полицаями, и уже думаю о том, что с пустыми руками мне возвращаться нельзя, осталось несколько индивидуальных пакетов и кое-что из медикаментов.
— Вы уже не первый, — говорит врач соединения, выслушав меня и косясь на пустой рюкзак. — Львиную долю всего, — он показывает на несколько ящиков и брезентовых, туго набитых мешков, нагроможденных в углу землянки, — приказано завтра же отправить в госпиталь.
— И нам тоже должны сбросить груз, уже нечем ни лечить, ни перевязывать, — говорю я, надеясь на сочувствие.
