— Видите ли, — сказал Паланеску, — я никак не могу вам позволить уйти, Самурай. Поверьте, больно будет всего мгновение. Зато потом… — Он обошел стол и встал напротив Тоши, не опуская лезвия, — зато потом вы будете практически неуязвимы. И это будет великолепная, потрясающая история, — продолжил он непонятно. — Он вас очень любил… Ай! — вдруг тихо вскрикнул Паланеску. — Шит. — И выпустил нож, отдернув руку.
Словно от змеи или горячего чайника.
Вылетев из рук Паланеску, нож красиво перевернулся пару раз в воздухе, пролетел мимо Тошиного носа, упал к нему на колени и мягко ткнулся в ладонь, словно живой. Тоши осторожно потрогал его одним пальцем. Нож был теплым и приятным на ощупь. Тоши глубоко вдохнул и обхватил рукоять. Руке было очень удобно и ловко, по телу мгновенно разлилось ощущение полного покоя и уверенности. Словно он всю жизнь пробирался вперед в густом тумане, а сейчас туман вдруг рассеялся и он увидел окружающий мир впервые совершенно отчетливо. Мир переливался гранями и был абсолютно понятен. Мало того, все в этом мире было устроено для его, Тошиной, пользы и удовольствия. В таком мире ни сомнениям, ни неуверенности просто не было места. Для них и подходящего слова-то не было.
«Так, наверное, чувствует себя настоящий самурай, — подумал Тоши. — Тот, который готов умереть каждую секунду». Он крепче сжал рукоятку, и нож снова стал ножом. Даже скорее кинжалом. Самураям положены кинжалы. Тоши погладил светящееся приятным желтым светом лезвие. Теплое. Он перевел взгляд на Паланеску.
— Иозеф, — сказал он, — сядьте, пожалуйста, вон в то кресло.
Паланеску покосился на нож в Тошиных руках, прошел к креслу, сел и уставился в пол.
— Вы мне хотели что-то рассказать, — напомнил Тоши. — Я вас очень внимательно слушаю… Иозеф.
— Я… — прошептал официант глухо, — мне… я вам лучше покажу.
Паланеску вытащил из ящика стола пачку бумаги. Разложил на столе десяток листков. Взял со стола пузырек. Он двигался очень медленно, словно под водой.
— Вторая фракция, — заговорил он сбивчиво, — тяжелая. Легкую мы выпили, тогда, еще вечером, правильно?
— Что-что мы выпили? — удивился Тоши.
— Запах моря, устрицы, шрам на руке… дядюшка… — пояснил Паланеску. — Мы все это выпили.
«Значит, я не псих», — подумал Тоши.
А вслух сказал:
— Допустим. А это тогда что?
— Это не пьют, — поморщился Паланеску. — Это несъедобно. Это чернила. Человек состоит из… легкой фракции, чернил и мяса. Смотрите.
Он взял толстую кисточку, макнул ее в пузырек и резкими движениями разбрызгал чернила по разложенным листкам.
— Что… — начал Тоши и осекся.
Попав на бумагу, черные капли не впитывались. Они продолжали катиться по листам, словно капли ртути, оставляя за собой черные извилистые следы. Иногда одна капля распадалась на несколько, иногда несколько маленьких капель сливались в одну большую, чернильные дорожки становились гуще, сложнее, и потом Тоши вдруг понял, что видит перед собой десяток страниц, мелко исписанных от руки.
«Ли говорил со странным лающим акцентом и всегда, даже сразу после омовения, пах рыбой — потому-то я и решила, что он из Бусана. Когда мы познакомились поближе, оказалось, что запах рыбы — это следствие болезни ног, и он никогда не был за пределами Сеула…»
— Откуда это взялось? Вы решили со мной пошутить… Иозеф? Какая рыба?
— Это история Сусанны, — выдохнул Паланеску. — У любого человека есть история. У нее — такая. Там еще много, в пузырьке. Еще страниц на пятнадцать как минимум.
— И что вы с ними делаете? — спросил Тоши. — Читаете на ночь?
— Я, — сказал Паланеску со сдержанной гордостью, — я их освобождаю, Тоши-сан. Я делаю людей бессмертными. Бессмертными! Вы понимаете?! Да нет, как вы это можете понять. Ну вот смотрите…
Тоши все еще держал нож нацеленным на официанта, но тому, кажется, было все равно.
— Представьте, — говорил он, распаляясь, — представьте, Самурай. Вы живете, маленький весь такой… Вы менеджер, да? Похожи на менеджера. Неважно. Учитесь, работаете, крутитесь… ну любите там каких-то мужиков… Ну или теток, неважно… Какие-то люди вокруг… И все это время вы в тумане, да? Ведь правда же? Вокруг вас — туман и неуверенность. Всю жизнь. Всю ебаную жизнь. И вдруг этот нож. Хорошо, что он у вас, Самурай, иначе бы вы не поняли. Вот вы его держите — вы же чувствуете, как он работает? Насколько все становится, — Паланеску пощелкал пальцами, подбирая нужное слово, — очевидным?
— Чувствую, — признался Тоши.
— Вот и я почувствовал, — кивнул Паланеску. — Я его в раскопе нашел, в Карловых Варах. Нас было двое… Это был, разумеется, несчастный случай, — добавил он быстро, — но когда Марек упал, я был весь в этом, в этой… прозрачной жиже, и на губы тоже попало, и я сразу увидел… все, ну вы видели, как это… А Марек потом проснулся и пошел себе как ни в чем не бывало, правда, жена его потом иногда жаловалась — какой-то, говорит, уж больно спокойный стал, ровно покойник. А чернила, — продолжал Паланеску, — я нашел на следующий день. Куртка была сплошь в какой-то черной дряни, я ее замочил и спать пошел. Куртка бежевая была, так наутро она вся была исписана. Нечитаемо совершенно, они же безмозглые, капли эти, они катаются по любой поверхности. Так и ходил, тогда это даже модно было — чтобы всякие буквы и слова на одежде. Футболки-газетки, помните?
— Хорошо, — сказал Тоши, — несчастный случай, Марек, куртка-газетка. Случились удивительные события. И что?
— А вам хотелось выпить второй бокал? — вопросом на вопрос ответил Паланеску. — Хотелось?
— Да, — признался Тоши, — очень.
— Вот и мне, — усмехнулся Паланеску, — хотелось. И второй раз я аккуратно собрал все в бутылочку. Жидкость сразу после сбора сама делится на две фракции, они не смешиваются. Выпить можно только прозрачную часть. Причем очень дозированно, я тогда сделал большой глоток не разбавляя — так чуть не помер. От восторга. Это была очень старая женщина. И она была… — Паланеску некрасиво причмокнул, — невероятно вкусной. И после этого хотелось еще сильнее.
— Им всем, — сказал Тоши, имея в виду гостей, — тоже так сильно хочется?
— Им-то? — Паланеску пожал плечами. — Им хочется гораздо сильнее, чем вам или, скажем, мне. Потому что большинство из них уже побывали на кухне, видите ли. И бокал напитка раз в неделю — это единственное, что у них есть. Остальное время они спокойные-спокойные… В жеребьевке они, разумеется, не участвуют, если вы это хотели узнать.
— А чернила? — спросил Тоши.
— Чернила я тогда покапал на бумагу, увидел то, что увидели вы. Чернил было много, получилось страниц восемьдесят. Я перепечатал это дело на машинке, добавил рассуждений, вышло сто двадцать машинописных страниц. Отнес в издательство. В марте вышел роман, а в начале мая она умерла, бабушка эта. И я вдруг понял, что я же ее бессмертной сделал, понимаете, Самурай? Что я практически ее освободил тогда. Она стала очень спокойной. Соображать начала просто великолепно, как молодая. Раздражаться по пустякам совершенно прекратила. Здоровье даже на поправку пошло, врачи удивлялись. Ну умерла потом, конечно, но она ж и была старенькая…
— Ну и деньги за роман получились очень кстати, — добавил Паланеску. — А когда кафе открыли… я не успеваю перепечатывать, страшное дело. Пять романов, не считая сборников рассказов.
— И хорошо продаются? — холодно спросил Тоши.
— Я работаю над этим, — потупив глаза, ответил Паланеску.
— Понятно, — сказал Тоши.
— Легкая фракция, — добавил Паланеску с досадой, — моментально испаряется. Моментально, на бумаге не остается ни следа. А без нее, как вы понимаете…
— Так что, — решил уточнить Тоши, — вообще никто не покупает?
— Ну, — поморщился Паланеску, — покупают, конечно… Но критики молчат. И продажи, прямо скажем… Но, — перебил он сам себя, — не в этом же дело. Покупают, не покупают — какая вообще разница?! Вы подумайте, Самурай, — все эти люди… Ну да вот хоть Роберт ваш. Любовь Роберта Сан-Мигеля — само совершенство. Куда там Шекспиру. Я не шучу, не дергайтесь так. Я правда так думаю. А прошел бы год, ну максимум два — да он бы и забыл, как это — с ума сходить от вас. Вы бы в лучшем случае уютно засыпали, прижавшись к теплой заднице. А теперь, — Паланеску поднял палец, — его любовь бессмертна. Она останется навсегда, навечно. Текст ведь значительно важнее человека, Самурай. Значительно. Вы это когда-нибудь тоже поймете… Но вы ведь меня не убьете? — вдруг забеспокоился Паланеску. — Подумайте, какой вам с этого прок?
