- По умирании человек разделяется на добро и зло, и зло умирает, - подхватил Вазелин. - Так происходит очищение и приближение к Богу, брат.

   - Вот! К Богу! - воскликнул Клим. - Что ваше жалкое воскресение по сравненью с вознесением в такие верхи? Однако чем-то мы прогневили Бога...

   - Бога прогневишь - смерти не даст, - сказал Каспар.

   - Вход есть, а выхода нет и не будет... Мы втянуты в дурную карусель//И нам уже не вырваться отсель, - продекламировал боец Бондаренко двустишие собственного сочинения.

   - Отставить! - одернул его Каспар. - Соблюдать тишину в эфире!

   Однако сам соблюдать ее не собирался. Над монахами же и вовсе не властен был.

   - Когда-то Бог и дьявол составляли единое, - продолжал Вазелин. - И создали они свет и твердь, и Землю и человека создали, и стали человеками, чтобы через человека избавиться друг от друга. И в посмертии Божье в человеке отойдет Богу, а дьяволово - дьяволу.

   - А вы не отпускаете, - сказал Клим.

   - Да я бы всех отпустил - от лазаря до последнего лузера, - сказал майор. - Но это не в моей компетенции. А всё, что в моей - это повязать тебя или тело твое умертвить, если окажешь ожесточенное сопротивление.

   - Окажу, не сомневайся. Оставляю за собой право на ответный огонь. Нам за каждого убитого полицейского - бонус на небесах.

   - Чем больше смерторождений испытает субъект, тем он любезнее нам, а мы ему. Тем больше у него резонов предпочесть земному небесное. Вот, хоть Муму опять же спроси: он компетентен. Опыта человек исполинского. Прожил одиннадцать жизней. Исколесил оба света. Дважды женился. Трижды безумен был. И отказался от царствия земного из презренья к нему, - сказал Вазелин.

   - Слушай, Стальной, - обратился Каспар к лузеру Воронцу. - Тебе ж нельзя в Иное. Тебя ж там черти на вилы подымут, или еще хуже приглючится что-нибудь. Баня с пауками и голыми бабами. Совсем голыми. Без кож.

   Стальной, или иначе: Стальное Очко, прозванный так за стойкость в боях, ныне был депрессивный лузер из числа тех серийных самоубийц, что живут в состоянии полусмерти, в постоянном метафизическом ужасе - перед бытием, перед небытием, перед тем, что по ту сторону небытия. Подобные свихи не так уж редки по возвращении из Иного. И бывали, как правило, в тех случаях, когда лазарь осуществлял ходку самостоятельно, неассистированным суицидом. Что им там виделось, передать прямой речью практически невозможно. Считалось, что лазарь словил бэд. Попал не в тот лэнд. И возвратился лузером. Дальнейшее их существование превращалось в прижизненный ад. Несуществование оборачивалось тем же адом, только еще хуже. По большому счету им было все равно, где проводить вечность. Жить страшно и умирать страшно. Лузер и тут и там остается верен своему ужасу. Я знаю, что говорю. Бывал.

   Такое в лазаретах и поныне не лечат. В качестве аксиологической коррекции пытаются использовать трипы, но это негласно. Но у лузера все равно навсегда остается панический страх перед жизнью, и еще более панический - перед смертью. Лузера легко распознать. По походке - как будто он все время чего-то боится, и шаг его шаток, не тверд, словно он в любое мгновенье готов скакнуть в сторону. По мечущимся зрачкам, или наоборот остановившимся, направленным внутрь себя, неимоверно напуганного тем, что открылось там. Что именно? О том лучше всех знали лечащие врачи, если лузер или иной горький ходок соглашался на психическую аутопсию. Однако не так страшен черт, как чувство отчаяния. А это чувство не оставляло их никогда.

   - Там - баня с пауками. Здесь - банка с пауками. Между баней и банкой невелик выбор. Какая разница, где муки мыкати? - сказал Клим.

   - Я баню бы выбрал, просторнее все-таки, - сказал челомут Ветрогон. Тот, что про чувственные запросы нам излагал. - А ты, Очко?

   - Я покойник - ты паук. Ты покойник - я паук, - меланхолично заметил лузер Стальное Очко. Речь его лениво лилась. Видимо, находился под химией.

   Впереди появился просвет, и уже через пять минут лес кончился. Перед нами открылось пространство, чуть поросшее молодым ковылем. Слева медно блестело озеро с соленой водой. Когда-то рядом стояла грязелечебница. Теперь берег от нее отодвинулся едва ли не на километр, порос, словно коркой, жесткой красноватой травой, а от здания осталась только часть кирпичной кладки, за которой, судя по маячкам, и укрылись преследуемые.

   - Ну что, братья-монахи? Сдаваться или прощаться будем? - сказал Каспар. - Ваше напрасное сопротивление может быть истолковано как намеренное и противозаконное умерщвление своей плоти. И послужить достаточным основанием для вашего превращения в чмо. - Он несколько вольно интерпретировал стандартный полицейский шаблон.

   - Ну что такое война, когда смерть не имеет значения? - сказал Клим. - Мертвым не больно. Немного щекотно и всё. Ты как, Очко, согласен на летальный исход?

   - Исход так исход. Издох так издох, - сказал в своей манере Стальной.

   - Наказание имеет значение, - возразил Каспар. - Превратят тебя в нечто еще более чмошное, чем ты есть. Накинут воспитательный срок. Добавят мучений - как физических, так и моральных.

   - Вот серпом так серпом. Вот сюрприз так сюрприз. А то мы не знаем, что нам полагается, раз виноватые, - сказал Ветрогон.

   - Однако, пора, - сказал Каспар. - Торопецкий!

   - Я, - отозвался я.

   - Огонь...

   Я выпустил по руинам очередь.

   - Пули выпущены. Коэффициент летальности равен нулю, - констатировал Клим. - Знаешь, чего он хочет, Ветрогон? - сказал он, явно адресуясь к соратнику, а неявно - к майору Моравскому. - Поменять взаимоотношения между жизнью и мной. Типа, были клиент и шлюха, а стал муж и жена.

   - Сдается, все проще, - сказал Ветрогон. - За живых ему премиал полагается. А за мертвых - сухая благодарность от старшего по званию. Да и то если в своей банде обойдется без потерь.

   - Думаешь, обойдется? - спросил Клим.

   - Думаешь, нет? - отозвался Ветрогон.

   - Да простится сим бесам, ибо не ведают, что творят, - сказал Вазелин.

   - Ага, вижу, - сказал Клим. - Все заняли боевую позицию. Позишн намба уан... Тот, что прячется справа, уже капрал. Слева - стрелок по нам. Как хоть звали-то вас, пацаны? Тот, что слева, будет у нас Иммортель. А ты, капрал, Незабудкой будь. Пора прервать ваш контракт с правительством. Отчетливо видишь их, брат Вазелин?

   - Как царство небесное при конце времен.

   - Мочи.

   Пуля пробила облегченную амуницию, вошла в спину. Меня ударило о сосну, за которой прятался. Оружие выпало. Все внутри взорвалось огнем. Дыхание перехватило, потом зачастило в преагонии, и я отчетливо понял, что сию минуту умру.

   - Во славу Господню заклали тельца, - все еще жили в наушнике голоса.

   - Знатный трупец...

   - И духман его воспарил, яко дым всесожжения. Что там над озером, братец Муму?

   - Летят жмуравли...

   - Добавлю еще одного к стае.

   Сзади раздался второй выстрел.

  02 ВЫХОД

   Нежданка, как ей присуще, застала врасплох. Приходилось покидать обжитое тело. Я не был готов к большому космическому путешествию.

   Я не сразу понял, что стреляли в спину. Значит, монах остался в тылу, просочившись меж нами, в то же время поддерживая развлекательный разговор.

   Смерть - это боязнь перемен. И хотя, необратимых теперь нет, оставались сожаленья о теле, стойле души, да горькое чувство мошенничества, совершенного надо мной. Стрелял, должно быть, Василий "Вазелин" Савченко. Тело сползло по стволу сосны, легло у подножия.

   Клочья дальнего и ближнего прошлого - побед, обид - циркулировали на периферии сознания, занятого восприятием боли. Эта боль была больше, чем Бог - жгучая, с примесью белого, пронзительная, словно фальцет. Мысли переплетались, путались, беспорядочно и противоречиво, теряя начало, не имея конца, пока их окончательно не смешала, а затем и вовсе смела преагональная паника. Дыхание стало прерывистым, то замирало, то открывалось вновь. Тело противилось - в судорогах и коротких вздохах - пытаясь приостановить смерть.