- Куда же они подевались?

   Он только руками развел: мол, запамятовал. Пьянка - это маленькая смерть. Попытка хотя бы на время избавиться от себя, опостылевшего.

   - Поэтому и на звонки не отвечал?

   - Стыдно было. И кто эту улицу Проституции Мирозданием окрестил?

   Мне б никогда не пришло в голову его в этом гетто искать. Раньше он подобными низкопробными похождениями не увлекался. Хотя его можно понять: на душе фурор и в уму смятенье. От одиночества и обиды на Джякуса поддался отчаянию. Или очарованию тамошних шлюх?

   - Да какое там очарование, - сказал он. - Ты бы видел новый бордель.

   - "Лавизонли"? Ноги длинные, от ушей, а уши на заднице?

   - Да ты что? Нормальные. Не вполне, конечно, нормальные. Но и не то, чтобы ненормальные, - путался он. - Просто у них нормы другие. Ты мне путевку в смерть еще одну выпиши. Убей меня снова, а?

   - Сейчас не до этого. Ты мне нужен живой.

   - Что уже заказ поступил?

   - Расскажу непременно.

   - Ну тогда кушать давай. Кушать очень хочу. А то подсел на консервы...

   По мере того, как насыщался, он оживлялся и веселел, вместе с чувством голода избавляясь от чувства вины.

   Я ему сказал о предложении Гарта.

   - Чтоты-чтоты-чтоты! - едва ль не вскричал он. - Связываться с ним?!

   Четверть часа спустя меж переменой блюд я рассказал про болото, про отсечку памяти. Но про миксы - ни слова пока.

   - Крыша мира поехала, - сказал он. - Разве мы кровельщики миру сему? - И отказался еще решительней.

   Раз отказал сходу, значит, позже скорей всего согласится. И действительно, подумавши и покушав еще, он сказал:

   - А вообще любопытно конечно. Да и работать он нам все равно не даст.

   С сожалением оглядел опустевший стол.

   - Жизнь длинна, а счастье коротко. Если б я не был такой хороший, жизнь была бы совсем плоха.

   Пощурился на официанта, вытер губы салфеткой, повернулся ко мне:

   - Заплати, а?

   - Ну-с, когда поедем принимать предложение? - спросил Джус четверть часа спустя.

   Я связался с Викторовичем и заказал наутро такси. На восемь.

   - Что ты? - возмутился Джус. - На десять. Не люблю вставать затемно.

   В десять мы и спустились к подъезду, где нас принял Вадим.

   Зимняя земная жизнь начиналась сразу же от подъезда. Бледное солнце в облачном абажуре, изветшавший купол небес. Разинутые рты порталов и арок, коих здесь в изобилии. Деревья вырядились в белокурые парики, фонари - в пушистые шапочки. Еще недавно октябрь пылал, но вот зима, одев белый передник, раскрасила все по-своему.

   Вот, пожалуйста: так приторно никогда не писал. Специально не буду вычеркивать, чтобы позже вернуться к вопросу о самоидентификации.

   Предыдущее путешествие туда я проделал в беспамятстве. Поэтому на этот раз приглядывался. Въезд на эту корпоративную трассу был по пропускам. То есть, требовалась идентификация.

   Удивительно, но некоторые детали пути мне казались знакомыми. Вернее их сочетания, ибо по отдельности они встречаются тут и там. Березовая роща меж двух сосновых массивов. А сразу за ней - просторная плешь, за которой торчали только макушки: местность резко уходила вниз, словно земля кренилась. Неужели я в бессознательном состоянии смог все это запечатлеть? Но я тут же сообразил, что эти воспоминания более, чем столетней давности. Ну да, в то время дорога была грунтовая, и мы по ней на велосипедах, а потом на мотоциклах гоняли. Лес за сто лет стал гуще и толще - заказник. Только от дороги подалее отступил. А вот двуглавый холм - мы с него спускались на лыжах. А здесь был деревянный мост через овраг - его еще в девяностых засыпали, место выровняли. Вероятно, летом подобных примет отыскалось бы больше, однако под снегом многое осталось неузнанным. Всё это меня немного растрогало. Ничего удивительного: ностальгические настроения - явление частое в лазарете и первое время после него. А тут еще со знакомой местностью подфартило. Я и не заметил, как провел в пути тридцать минут.

   Ворота поднялись и опустились за нами.

   - Стоп-машина, - сказал Вадим. - Приехали.

   Остановился он у подъезда. Правее располагался гараж, а может быть, вертолетный ангар. Мы вышли.

   - Так это ты моего друга вчера вырубил? - спросил, придерживая дверцу машины, Джус. - Я тебе, знаешь ли, морду набью.

   - Ихь гролле нихьт, - кротко сказал Вадим. - Набейте. Я на вас не сержусь.

   Джус иногда как бы опекал меня. Почти что отечески. Особенно, когда чувствовал себя провинившимся. Иногда это выглядело слишком демонстративно.

   Гарт вновь собирался на выход. Он уже накинул пальто.

   - Это и есть тот самый догонщик? - спросил он, не без изумления разглядывая нелепого Джуса.

   - Что вас во мне не устраивает? - начал было хамить Джус, но я не дал ему развернуться.

   - Он самый, - сказал я. - Да, он.

   - Будет дерзить, велю сделать из него секс-бомбу и сдать в публичный дом, - весело пригрозил Гарт. Он был в хорошем расположении духа.

   - Только что оттуда, - сказал Джус. - А впрочем, воля ваша. Вам сверху видней, нам же снизу щекотней.

   - Юрий Иванович. Или, как он предпочитает, Джус, - представил я, наконец, своего строптивого напарника.

   - Урфин? Джюс? - спросил Гарт, и мне показалось, что он повеселел ещё.

   Он кивнул Вадиму и уехал, делегировав заботы о нас Викторовичу.

   Викторович отлучился на пять минут - наверное, шкафы запирал - и лишь потом занялся нами. Он отвел нам апартаменты на втором этаже.

   Убранство комнаты почти в точь соответствовало моему номеру в "Пленуме". Если Викторович специально так расстарался, то, конечно же, не из желания угодить, а чтоб дать понять: смотри, мы и это о тебе знаем.

   - Это твоя светлица, - сказал мажордом.

   Коль есть светлица, то и темница есть? - подумал я. Но не спросил.

   Уж не знаю, из каких соображений, но кто-то прислонил к одной из стен живописное полотно, изображавшее, очевидно, Страшный Суд. Размеры в метрах составляли примерно четыре на два с половиной, то есть от пола до потолка. Что касается сюжета, то куда там Иерониму Босху со своей жалкой мазней. Голландцу явно воображения не хватило.

   Центр картины занимала виселица, а в ней болтался двуглавый монстр, повешенный за одну из голов. Другая в ужасе втянута в плечи. Правый глаз крепко зажмурен. Однако левый тайком посматривает на товарку. У головы в петле глаза преувеличенно выпучены, в одном из них, раздутом в четверть лица, застряло зрелище - ее вторая, не повешенная голова, но не все детали отражения и зрелища совпадали. Неприщуренный глаз, например, был без зрачка, в ухе живой башки висела медвежья серьга и кроме того, эта голова злорадствовала. В этот глаз со смещенным зрелищем попал и верхний угол картины, с которого скатывался Сизиф поперед своего камня.

   Часть сюжетов я уже видел в других вариациях в галерее. Иные тоже были так или иначе вчера упомянуты. Например, механизм, производивший горнорудные разработки - наверное, тот, которым мне вчера Мункар пригрозил. Если это было продемонстрировано мне в качестве устрашения, то именно в этом качестве впечатления не произвело. Даже несмотря на то, что одну из сцен явно содрали с моей давней галлюцинации. Это были два сопряженных во взаимопожирании субъекта. Но поскольку на этот раз я находился во здравии, то и воспринял этот запечатленный глюк без содрогания.

   Я не сразу заметил слабое мерцание в центре картины. Мерцала какая-то запятая - то ль головастый червь, то ли многократно увеличенный сперматозоид, однако уже в следующую секунду до меня дошло, что это был человеческий головной мозг вкупе со спинным, как его принято изображать в анатомических атласах. Он был бы не виден на фоне произведенных им галлюцинаций, затерялся бы среди них, если бы не его пульсация. Мерцал он не просто так, а со значением. Работал, значит. Мыслил и созидал, творил. Что именно он созидал, ответ лежал на поверхности картины. Весь этот жутковатый мир, напоминавший сумеречное сознание лузера, был его эманацией.