Мысли Якова, казалось, были услышаны. Жухло-рыжая самка тура, потерявшая детенышей в результате несанкционированной государем, но столь увлекательной для участников охоты, вышла из кустов терновника и, опустив рога, с угрожающим сопением двинулась на путника. Одного детеныша охотники убили и забрали с собой, другой ранили насмерть и не нашли, он бился в агонии в ближнем овраге, вздымал копыта и пускал смешанную с кровью слюну, третьего – младшенького самка шла защищать. Она чуяла в Якове запах недавних убийц, человеческая кровь, которой он истекал, звала ее довершить начатое разбойничьим кистенем.
Яков схоронился от турихи за дерево. Привычно хлопнул себя по боку, нащупывая саблю. Сабли не было – в задумчивости и помутнении рассудка обронил у ручья.
Самка нагнула рога и приближалась к Якову. Видя его, поводила носом. Ускоряясь, она закрутилась за ним округ дерева. Туриха сопела и тонко, иногда громко вскрикивала, зовя рассыпанное опричной охотой стадо. Ее зов расслышали. Два огромных тура с раскатанными бурыми губами, клокастыми бородами, острыми черными рогами, буграми жира на спине, разделенной темной полосой, выскочили из терновника. Каждое их движение, хруст валежника под копытами, поворот свирепых морд с налитыми кровью глазами заставляли сердце Якова замирать. Он боялся потерять контроль, отдаться панике. Едва сознавая, что делает, он ступил ногой в древесную расщелину, полез наверх. Яков успел взобраться на нижнюю тонкую ветвь дуба. Сидел на ней, а внизу два самца и самка рыли задними копытами листву, разбрасывали траву и павшие желуди. Самцы низко и угрюмо трубили, самка тонким голосом подвывала. Туры били ствол крепкими лбами, и Яков, раскачивающийся при каждом ударе, считал жизнь конченой. Предательская ветвь гнулась. С треском, рвавшим Якову душу, она рухнула. Он оказался на земле и понесся от туров со скоростью, на которую не подозревал, что был способен. Но туры скакали еще быстрее. Массивный поджарый самец нагнал его первым, обдал гнилостным дыханием и подвздел на рога. Яков взлетел в воздух, упал, перевернулся через голову и снова побежал. Разгоряченный, он не замечал боли. Жизнь, которую совсем недавно он не уважал и отрицал, стучала в нем обостренной настороженной жилкой. Жить вопреки всему! Голодному, несвободному, оставленному – жить! Он заметил четыре молодых дубка, вытянувшихся из одного корня, забился между ними. Туры тыкали рогами в промежья деревьев, не преуспевая достать человека. Совсем рядом от тела Якова проходили острия смертельных головных наконечников. Туры разбегались, били могучими лбами, будто стремясь повалить деревья. Стволы гнулись, но выдерживали удар. Яков всякий раз отшатывался с удивительной ловкостью, не позволяя себя ранить.
Душа его ушла в пятки. Он приметил другой крепкий дуб невдалеке. Взобраться на него не казалось делом трудным. Многочисленные ветви спускались к траве и оплетались многими вьюнами, ползшими к солнцу и рассыпавшимися в мелкие белые цветы. Когда туры в очередной раз отошли для разбега, Яков выскочил из укрытия и понесся стремглав. Туры рванулись за ним. Они опять его догнали, ударили. С распоротым боком, хромая и задыхаясь, Яков добрался до дерева и влез как можно выше.
Туры еще долго топтались под деревом, но и они до них дошла его надежность. Колотились в ствол редко, без успеха. Прискакавший детеныш отвлек мамашу. Тяжело вздыхая, она подставила сыну сосцы. Он пил жадно, еще за двоих, мертвых. Набежавшие тучи и упавшие капли дождя прогнали животных. Яков не отваживался спуститься с дуба, пока не взобрался на вершину, и не убедился, что туров нигде не видно.
Окровавленный и изможденный, обиженный на всех и вся, пребывая в самом мрачном настроении, главной причиной, конечно же, являлось, что плохо искали, оставили его раненого в лесной чаще, Яков снова шел за укатившим вперед царским обозом. Он спотыкался в колее, вновь находил твердую почву меж следами повозок и рассчитывал нагнать отряд на первом же привале. Рана на темени на ветру и солнце подсохла, но голова ужасно болела. Размышляя о будущем, Яков снова и снова приходил к неутешительному выводу: Ефросинье не быть его.
Где-то на дороге Яков расслышал ржанье, конский топот, негромкую беседу едущих людей. Первой мыслью Якова было, что он нагнал царский отряд. Он собирался с окриком броситься к своим, укоряя братьев и племянника за неродственное отношение, позволившее оставить его в беде. Не верил он, что не смогли они уговорить Малюту позволить им остаться для его розыска. Якова сдержал киевский говор двигавшихся впереди. Стараясь не шуметь, избегая наступать на громко хрустевший валежник, Яков обошел отряд и на изгибе дороги, вдруг вывернувшей на открытое место, он увидел, что это разбойничья сотня. Покачиваясь в седле Кудеяр, прежде известный Якову под другим именем, ехал в середине отряда. Разбойничья одежда представляла разнородную смесь русских кафтанов, немецкого платья, татарских халатов, литовских казакинов, малороссийских терликов, сомнительного льняного полотна или настоящего атласа портов, подпоясанных впечатляющими шириной и яркостью очкурами. Шапки, мурмолки, фески и тюбетейки так же отличались крайним разнообразием. Что касается вооружения, то то была выставка: один скакал, бряцая зачехленной броней, будто выходил с Грюнвальдского сражения, другой – с ивовым плетеным щитом, коротким копьем и раскидистым луком, как воин Тимура, третий – с алебардой уездного стрельца, большинство – с кистенями и булавами. Всадники окружали обоз, где везли отнятое при нападении на государя.
Завидев разбойников, Яков затаился, замедлил шаг. Пораскинув, он предположил, не примкнуть ли к ним. Перспективы Якова при братьях и на царской службе, дела сердечные глядели столь неотвратимо безрадостно, что поступление к разбойникам выступило реальным выбором. Тогда на Дону у костра с Кривым и его товарищами Яков бы прогнал сию думу как кощунственную, теперь она была допустима, чуть ли не очевидна правильностью. Разбойники не съедят, пожурят, да и возьмут. Новый человек им не в тягость, коли добудет разбоем коня, упряжь и снаряженье, одежу да деньжат малость на круговой взнос. Кривой должен помнить Якова, не много времени прошло с памятного случая, когда налетели крымчаки.
Все же Яков не посмел сразу подойти к разбойникам. Он крался обочь от них. Якова тянуло к Грязным, сросся с младых ногтей со своими и в добродушии их и в подлости. Манило и к животине – кобыле Матушке, другой год верно его возившей. Напоена она и напоена ли, не подарена ли, не продана посчитавшими его мертвым?
Разбойники шли за царским обозом, как идет не до конца насытившийся зверь за семейством косули, когда съеден детеныш, но не утолен голод. Рассчитывали свежим нападеньем на хвост взять прежде неотнятое.
К ночи, не успев встать на большак, царский отряд раскинул лагерь. Поставили шатры, натянули палатки и навесы, обнесли место частоколом, когда подкралась неистовая летняя буря. Тучи стеклись к середине неба, выстирали золотой плащ лунного сияния, покрасили чернью, связали землю с беззвездной далью в ревущую, изрыгающую ливень и разрывы молний неурядицу. Деревья скрипели и гнулись, кустарник хлопал листвой, большие обломанные ветви падали на палатки. Государь узнавал гнев Господа, каялся, звал докторов и Бомелия. Гадал на картах таро и костях игральных. Обнимал обоих сыновей, давал завещание. Малюта стоял в середине шатре. Широкой спиной прислонился к опорному столбу, державшему купол, обхватил его сзади обеими жилистыми руками, придерживал. Дабы отвлечь государя, говорил весело: буря скоро конец. А та продолжалась. И Малюта ощущал могучие удары, сотрясавшие шест.
Яков подобрался к лагерю, и пошел позади частокола. Стражники, смущенные треском деревьев, падающими ветвями, потоками ливня, которые буря кидала в лицо, неохотно отодвинули бревно на воротах. Увидав Якова, восприняли его возвращение как вещь само собой разумеющуюся. Яков влился в толпу сослуживцев, занятых подвязыванием взмывавших на воздух пологов. Душой Яков был уже не с товарищами.
