Годунов надрывно застонал, и Мария устремилась к нему. Она ревела,  била кулаками об пол, прилепляя к нежным рукам настеленную солому. Сорвав платок, промокнула Годунову рану на шее. Борис снова не двигался, и  сестры соединились в рыдании. Вспомнили обиды, жизнь свою богатую да несчастливую. Под властью отца они сурового, продохнуть не дает: всего нельзя. Ежели и одарит, то с укором. Мол, помни щедрость отцову.

         Годунов раскрыл затекшие глаза, через малую щель наблюдал за сестрами. За великую удачу почел бы он брак с дочерью всесильного Малюты, подначила бы девица.

         Мария преисполнялась к Борису более жалостью, нежели любовью. Она видела  кровь, из красноты становящиеся багровыми ссадины, рассеченные губы. Борис пытался отвечать, но плохо выходило. Распухшие губы его выдавливали слабую улыбку.

- Больно тебе?

-  Батенька ваш неласков.

- Хочешь чего?

- Попить.

         Мария послала Екатерину сыскать воды, сама положила изувеченную голову Годунова на подол сарафана. Слезы мешали видеть. Екатерина, не найдя воды, живо вернулась ни с чем.

         Мария изучала изувеченного Годунова и сомневалась, он ли ее суженый? Про него ли отлился  странною фигурою  воск в ночь Рождественскую? Его ли  рябая бабка-гадалка назвала молодцом проезжим, с кем судьба ее соединена? Хлипкий, худой, неважный телом, не Скуратовской породы. Она вот с сестрой покрепче Бориса будет. Однако за нее он пострадал, на смерть идет, знамо – любит. Вот и папаша сказал: поделом будет охальнику за девичью честь. колесуем.

         Девицы, глядя на страдальца, все более преисполнялись жалости. Одна другую уверяла, что надо упросить батю освободить Бориса. Но не отступится отец, коли чего в голову втемяшится. Разве испугать, но ничего не боялся грозный Скуратов. И тогда девицы дали Годунову оплошно оставленные отцом ключи от тюремной кельи, сказав:

- Беги!

         Годунов встал об стенку, пошатываясь. Через боль едва с обидою не рассмеялся:

- Хотел бы бежать – бежал. Вы, барышни, преграда квелая. Дверь нараспашку, да бежать  некуда.

- Как некуда? – воскликнула упивавшаяся великодушием Мария. Ей представилось, как скачет Годунов на лихом коне, и она сзади  к ребристой спине его прибочилась. – Мир широк. В Литву!

         У Годунова обычная слабая улыбка не прорезала окровавленных губ:

- Удумано, Маша, передумано и про Литву, и про Польшу, и про хана крымского, и про жизнь вольную казачью. Нет мне хода. Тут я корни пустил.

- Молодой еще, в любой земле приспособишься.

- Нет, девицы. Моя здесь земля.

- Земля тут царская, а не твоя, - резонно заметила Екатерина. В отличии от сестры она  судила трезвее.

- Моей тоже кусок есть.

- В каком уезде? – пытала практичная Екатерина.

- Рассеяно, - сказал Годунов и схватился за растревоженную губу.

         В проходе загремели. Шли Бомелий с Зенке. Бомелий слыхал о заточении Бориса и о видимом безразличии к тому знавшего и не вступавшегося государя, наущенного Малютой. Тем не менее, именно Иоанн послал врачевать своего стряпчего и дружка сыновей. Бомелий шел и попробовать проведать, не угрожает ли настроение Бориса ему.

         Голландец расслыхал последние слова Бориса, и он улыбнулся:

- Борис Федорович, ты бы о любви к родине сейчас поговорил, тот случай! Березы вспомни. Только так я скажу: березы они растут не только у вас в Московии. Полно и в Англии их, и у нас – в Голландии, и в Германии, и по всей Европе. Если вы, московиты, страну свою за березы и речки любите, то так и признайтесь: дорога, мол, природа отечества. Потому как, кроме природы, любить вашу страну не за что. Да и природу скоро загадите. Все вы - пьянь, рвань и хамье угрюмое, на другие народы кидаетесь, землю свою на словах оберегаете, а чего взять у вас? Соболей? Так в Европе зимы теплые. Вас покорять? Так покоривши, вашу смердящую ораву кормить придется, дороже встанет. Успокойтесь: никому в Московии нет надобности..

         С  насмешливыми словами, Бомелий доставал из сумки банки с мазями и врачевал  ссадины Борису. Борис морщился, но лицо и плечи не отодвигал.

- Чего же ты, Бомелий, и другие многие иноземцы в нашей земле делаете, раз не по нраву вам?

- За других не отвечаю, - сказал Бомелий. – Я на родине не устроен.

- Выходит, не такой ты хороший лекарь и астролог, коли на родине тебе цены нет.

- Везде свои препоны, - уклончиво отвечал Бомелий.

- Что же – честно! Вы, иноземцы, лукавы, мы – бесхитростны. Перед вами преклонившись, с легкостью одурачиваемы. Ничего, подходят времена – выучатся и наши  на лекарей и  мореходов.

- До нас ваши никогда не догонят. Не та стезя, не та кровь. Идя от теплых морей, ваши равнины холодные в последнюю очередь заселены были. Вам и оставаться за нашим успехом в хвосте.

- Прорицаешь?

- Как угодно полагай!.. Вам бы идти, сударыни, - обратился Бомелий к сестрам Скуратовым.

- Чего с ключами-то делать? – спросила Мария, недовольная тоном Бомелия. Она  не любила его.

-  Молодой человек ранен тяжко. Кулаки у  Григория Лукьяновича пудовые. Ноги у Бориса Федоровича перебиты. Далеко не убежит, - рассмеялся: - Я прикрою.

         Мария и Екатерина неохотно ушли, оглядываясь. Кому ведомо, что дальше? Бомелий сказал Годунову, что без выгоды тому, еще и его за собой тащить. Не говорили, оба думали, как разовьется с Георгием.

         Бомелий и Зенке налетели на возвращавшегося Малюту. Скуратов пробуравил  взглядом черных глаз. Ох, не любил он кривых душою. За старину провозглашал, словно не замечая новизны самой опричнины. Малюта был раздражен  дочерьми. Обе пали  в ноги и молили о Годунове. Мария решительно заявила: Годунов ей мил, не за кого более идти замуж не желает, раз не дева. Тебя никто не спрашивает! – отрезал отец. Пока не отказал царь, была надежда на иной брак. Взбешенный Малюта хотел добить Годунова.

         Едва засучил Скуратов рукава, как Годунов выдвинул ему такие аргументы, что кулаки силача опустились. Поведал Борис: Георгий – мнимый, призванный испытать верность опричнины,  царь видел, как склонялись к самозванцу охранники, как о наградах проведывали. Крутой на поворотах,  Малюта верил и не верил. Камни в голове катались.  Ежели Борис подсоблял царю и по его заданью выставил на поверку верных самозванца, то отчего сам в тюрьме. У Бориса был ответ: Иоанн сердит, что открылись глаза на измену опричнины. Не хотел такого, а тепереча есть. То что Иоанн прислал Годунову иноземных лекарей, с которыми Малюта столкнулся, подтверждало, что Борис государю не чужд. В запутанной придворной игре Малюта попадал как кур во щи.   Он тоже на том собрании был. Общая с опричниками у него вина: они самозванца выслушивали. Не дали слова поддержать, но не схватили, не выгнали под зад. Значит. оставляли простор маневру. Ой! Не по первому году знал Малюта переменчивость, злопамятство государя. Скребнула постыдная мысль: не скорее ли во спасение поднять  опричников за мнимого Георгия? Назвать его истинным. Но Георгий  в воду канул. Выходит не врет Борис: опричнина в силке. Подстава! И великан с изменившимся лицом вопрошал вздернутого на дыбу Годунову, чего делать.

         Борис попросил для начала снять с дыбы, развязать руки, снять брус-грузило со стоп.  Мне-то что? – повторял растерянный Малюта. Ничего, молиться и завтрашнего дня ждать. Я скажу государю, что и ты со мной заодно был. Все изначально знал. Вместе мы верность опричников  государю представили. Малюте оставалось дивиться светлой голове, четверть часа назад едва к праотцам неотправленной.  Не соврал ли? По придворной жизни до боли страшна и схожа с правдой ложь.

         Обида Иоанна успела перетечь в болезненное наслаждение опричным раздором. Он смирился с происшедшим и довольно равнодушно встретил битого Годунова.

- Чего принес? – спросил Иоанн, поднимаясь со всклоченной бородой и взъерошенными волосами на затылке в кровати, где дремал после обеда. Под одеялом царь сжимал   кинжал, с которым теперь не расставался.