Царь шаркал взглядом по лицам приспешников, клявшихся любить его более отца и матери, выжимал одного за другим в чашу разочарования и гнева, шепотом вопрошал Годунова, будто не зная:
- В чем вина их?
Борис тихо подтверждал:
- Они его слушают.
Да, опричники внимательно слушали предложения Географуса, когда вещал он им о новых наградах, о городах, розданных на кормление, о наделении поместьями с многими хлебопашцами. Было страшно. Шуршала мошкара под сводами, залетел сбившийся майский жук. В пронзительной тишине ронял завораживающие слова Географус. Бряцала редкая чаша. Хрустели костями псы под столешницей. Опричники с бессовестной жадностью внимали, а скоморох вошел в раж и врал напропалую. Уже отнимал звания у старейших бояр, гнал их из Думы, места раздавал не по знатности, а исключительно из личных качеств. Неважно уже, кто кому сват или брат, у кого кто отец или мамаша. Ежели верен отечеству, способности имеешь, ты и в дамках. Глуп, непонятлив – ступай в отстой, как оседает хмельная шелуха на дне бражной кружки.
Слова Географуса бальзамом грели душу Годунова, он сам заслушался. «Молодец подлец! И поступь, и величественность, и словесные склады! Царь Иоанн, окажись вместо, не сказал бы лучше». Только Иоанн никогда никого не просил, а этот просил. Мнимое величие актера прикрывало униженность, как дорогой плащ иной раз скрывает застиранное ветхое исподнее. Иоанн был царем, Географус же только казался. Но где научился он держать себя со значением, где подсмотрел, как обращаться с присными и слугами? Географус копировал Иоанна, но были и отличия, и отличия существенные, делавшие мнимого Георгия самобытным. Географусу хотелось верить: это настоящий, Богом сохраненный наследник, Васильев первенец. И опричники склонялись. Они отставляли чаши, неразжеванный кусок мяса застревал в зубах, начатый жест повисал в воздухе. Резонеры, наиболее в рассуждениях подкованные, взвешивали на чашах ума, лучше ли для Московии как Рима третьего царем Георгия признать – сына волжской татарки или верным остаться Иоанну, сыну татарки литовской. И интриган Бомелий, ведший сложную игру промеж царя, польского посла, опричников и Годунова, то друг, то враг, а скорее – одновременно, ради средств ли на опыты, по любви ли к возбуждению нервов, как иностранец не понимая многого из сказанного Географусом, завораживался произведенным им на собравшихся за столом впечатлением.
Досужие головы вопросили мнимого Георгия, остался ли он в Литве ревностным православным; коли так, соблюдал ли посты и обряды, творил ли молитвы. Географус развеял сомнения: истово возложил православный крест на плеча, явил бывший за воротом крест нательный вместе с серебряным оберегом – на щите отлитой Богородицей. Громко изрек символ веры, перешел к чинам православной службы. Скрываясь, искушался он литвинами, да отверг как богомерзкое католичество, так и секты лютеранские, воровское униатство, коим в уветливом соединении спорящих папа под Православие подкапывался.
Что ж, умен, рассудителен Георгий Васильевич. Сулит отстаивать опричнину. На сем готов распятие лобызать, потребуется – подпишет и особую новому дворянству вольную. Будет: никому в войске, в земстве не служить, кто не хочет. Имения продавать, по духовной передавать, а не отбирать, когда службе конец. Географус замолчал победителем.
Поверил ему и забывшийся Годунов. Лишь установленный глубоко в мозгу сторожок держал его в сборе: жди царского слова.
- Пойдем! – сказал Иоанн.
Они незаметно вышли из ризницы задним ходом. Тихонько присоединились к охоте. Иоанн не возвращался во дворец несколько дней. Но не развлекала гоньба за поднятым зайцем. Иоанн размышлял вернуться в Москву, отречься опричнины, взять земское войско, окружить, выморить, сжечь Александрову слободу, гнездо истинных изменников. Не доверяя и земщине, он постановил умножить число немецких наемников. Мнил купить преданность. «Москвичам сколько не дай, одно изменят. Где жрут, там и срут», - зло думал он, готовя месть.
2
Яков Грязной оставался в Суздале. Задача его была присматривать за царскими невестами, но он столь стеснялся своих обязанностей, что и подойти к ним боялся. Невидимая стена легла и между ним и Ефросиньей. Немое, тупое отчуждение испытывал он к ней после венчания ее с Матвеем. Встречаясь. боялся глаз поднять, слово молвить. Вдвоем они собирались в келье у одра умирающего племянника. Ефросинья отирала платом пот, обильно проступавший на бледном челе. Яков шептал молитвы о выздоровлении. Но если руки Ефросиньи и Якова случайно сталкивались, когда поправляли они постель, подвигали горшок с парящими кореньями, как назначил не Бомелий, но суздальский монашек, или натягивали под горло знобящему одеяло, их словно молнией ударяло. Некоторое время оба пребывали в сильнейшем смущении. Ефросинья тут же суетилась, Яков же вскакивал и отходил окну.
Он убегал в другие заботу и удовольствие. Сдружившись с отцом Пахомием, он лазал с ним по колокольням, охотно приняв звонить службы. Скоро он знал звучание всех монастырских колоколов. Один гудел низом, другой разноголосой зыбью перекатывался, словно бурлящая вода в Нарве, как слышал Яков, встречая корабли. А вот гул тонкий, пронзительный, раскалывает уши, лезет за перепонку в самый ум. Лучшие же колокола середние. Многоцветье перепева их сердце захватывает, сжимает жилы, на коих оно подвешено. Отпустит, снова сожмет. Наяву растекаешься райским блаженством. Ты в Боге, Бог в тебе. Ты – частица природы, в духе неразделен с веществом, и тебе уже не страшна смерть, ибо уничтожение лишь продолжает неразрывное соединение. Колокол меж тем звучит, качается Ты хозяин его напева. И, как в бешеной скачке возница умело управляет жеребцами, не дает сбиться с пути, и, приметив конечную мету, орудует стрекалом, будто небесным волшебным жезлом, так и произведенная тобой колокольная песня, охотит общую гармонию.
Яков подметил, что игра его сильна, когда с ближних и дальних колоколен текут свои звуки. Вот отец Пахомий бьет с Рождественского собора, хилый дядька Петр стучит языками в церкви Николы, сам Яков выводит трели семнадцатью Господними орудиями из Спасо-Ефимьевской звонницы. Все трое несильны, но умелы, большие страстные любители. А коли прилипчивы они к звуку, то и совместная песня непревзойденна. Беспредельно разворачивается, плывет она с колокольни на колокольню, откликается в городских стенах, чистит человеческие помыслы. Народ торопится в храм или приостановится заворожено. И те незаметные, непамятные мгновения лучшие в кратком людском веке.
Умирающий долгим лежаньем скоплял силы. Помогло ли ему гнойника вскрытие, порошки ли данные Бомелием или крепкий мед на заветных травах, смешанных Пахомием, пошел он на поправку. Матвей был прав, не сомневаясь в законности совершенного над ним и Ефросиньей обряда и ждал воспользоваться правами супруга. Почувствовав улучшение, он кликнул Ефросинью в келью, сказал раздеться и лечь подле. Ефросинья краснела, бледнела, обливалась слезами, но волю мужа исполнила.
Матвей был слаб, не мог исполнить природного мужеского собственничества, забрать у жены девство, однако позволял гладить ее упругое тело, касался и мест скромных. Его, все его – и грудь высокая и в родинках и пушку округлый живот и сосцы карие для мужниной любви и кормленья младенцев предназначенное. Ефросинья лежала смирно, не ласкаясь. Матвей упивался: никому не отдаст он жену, разве царь выберет.
В Суздаль на взмыленном сменном жеребце прискакал Василий Шуйский. Он нашел Якова у постели племянника. Выпроводив Ефросинью, он заявил о необходимости скорого разговора. Матвей уже потихоньку поднимался, и Яков под руку вывел его на монастырский двор. Сели на кладбищенские плиты подле белой малой церкви.
