Новгорода рассчитывали достичь в три дня. Последняя ночевка состоялась на гостеприимном дворе, принадлежавшем новгородскому купцу Собакину. Это был большой двухэтажный деревянный дом, покрытый ровною соломою. Частокол окаймлял его и яму – станцию, по перемене лошадей, где содержалось их до десятка с пятью кибиток. Дом купца стоял в середине небольшой деревни. Жители ее промышляли извозом, огородами и посевами на три поля. Огромная часть земли не возделывалась и была покрыта затвердевшей землей, где жухлый сорняк стоял в пояс.

         При въезде в деревню Матвей и Яков сразу заметили неладное. Крыши иных домов, включая странноприимный дом, были опалены. Пожар едва успели потушить. В воздухе витал запах свежей гари. Валялось дреколье, которым сбивали пламя. Брошенные шайки лежали у порогов.

         Разыскали пару одетых в рваные сермяги холопов. Они и рассказали о происшедшем. В полдень в деревню пожаловала пешая ватага скоморохов. Обносками и пестрядью доставшихся по случаю кафтанов и шуб они напоминали совершенных бродяг. Злыми голодными лицами от тех не отличались, а способом добывания житого превосходили значительно.

         Атаман скоморохов, высоченный  подвижный детина – кривляка, без стыда и совести в глубоко посаженных скользких глазах, потребовал, чтобы  деревенские  оставили дела, или зимнее безделье, и явились в полном составе на постоялый двор глядеть  представление, которым сейчас их осчастливят. Покажут артисты  случай с Иосифом в стане  фараона египетского.

         Купечество и крестьянство, хоть сумняшася, послушно явилось, приведя и детей. Исполняли приказ, уже зная. Как бывает. Атаман, именовавшийся не иначе, как Магистром комедийных дел и Географусом изящных наук, вышел к чуявшим подвох зрителям в синей мантии, усыпанной нашитыми белыми звездами. Изображал ли он Иосифа, фараона ли не поняло крестьянство. Дальше Новгорода и Москвы сидевшие на оброке извозчики  ездоков не катали, товар не перемещали. Румяная нехудая атаманова баба в поярковой шляпе, лентах, подпоясанной атласным кушаком шубе с чужого, малого, плеча выступила фараоншей. Грамотеям она сошла за Потифарову супружницу. Уж больно ластилась к атаману. Выходит, он выставлялся Потифаром. Или все же Иосифом? Не разобрать. Товарищи его, скоморохи, выбелили нехорошие лица. Заимствовали у крестьян шайки, надели их на головы и ходили, обернувшись простынями, стражей, или египтянами.

         Представление шло шумно, весело. Со скабрезными шутками, рожами и пинками под зад. Утомленные скоморохи объявили перерыв. Для роздыха велели  принести себе меда и домашнего вина, что дрожавшая от ожидания дальнейшего купеческая семья приказала исполнить, единственно помышляя об избавлении от пришельцев с наименьшим вредом. Комедианты выпили, закусили. Принялись плясать, играть на дудках и свирелях, бить в тамбурины. Девки и мелочь скоморошья, табором шатавшаяся по дорогам вместе с взрослыми, пели и плясали тут же,  за руки вытаскивая опасливых зрителей в круг. Те не шли. Все ждали, удовлетворятся ли перехожие  скоморохи едой и выпивкой. Скоморохи не удовлетворились. Потребовали достойной платы за выступление. Неси, мол, каждый, без жадности. Толпа сначала отступила артистов, потом побежала.

         Продолжение воскресило Тьму египетскую. Скоморохи били мужиков и баб. Не ограничиваясь, истязали и путавшихся в ногах визжащих младенцев. Атаман, он же магистр, кричал: представленное чересчур великолепно и со значительностью, чтобы  он позволил деревне отделаться малой мздой. Скоморохи врывались в дома и брали добро понравившееся. Деревенский скарб не велик, и тем не брезговали: ложки, плошки и горшки. Забрали запасы, пшеницу, рыбу, репу. У купца отняли платья, сарафаны и  девичьи шушуны. Унесли меды, брагу и медный самовар. Забрали на постоялом дворе всех лошадей и выехали с нагруженным скарбом, напоследок зажегши село перекладную яму.

         Смерды и холопы потушили кинутый в крыши огонь. Купец побег в соседнюю деревню искать губного старосту, требовать подмоги, клянчить погоню. Оставшиеся погоревали, поревели, забрали по хатам, что не кинули по рассмотрении скоморохи, и пошли греть бани. Клонился к вечеру чистый четверг.

         Дядя и племянник Грязные не удивились рассказу. Бродячие ватаги  татей и разбойников - скоморохов стали в ту пору настоящим бедствием русских земель. Собирая шайки, превосходили грабежом  и  купцов, сим не брезговавших.  На юге и востоке к ним присоединялись разномастные бродники и татарские  отряды – осколки крымских и ногайских орд.

         Гремя саблей, Матвей вошел в постоялую хоромину и приказал накормить опричников и иноземцев. Лошадей распорядился распрячь и развести к освободившимся от ямских четвероногих яслям. Матвей не желал снисходить к беде, обрушившейся на деревню и купца семейство. Его люди –  опричные, даже не казенные, исполняют волю царскую. Недосуг им до разбоя. На  то есть губные старосты и Разбойный приказ. На Руси в каждой избе, если не понос, то золотуха. Слабину дай – изжалобят нытьем и попрошайничеством.

         Матвей обрушил тяжелую ладонь на сальную столешницу, потребовал  щей понаваристее и свиных оскребышей с пшенной кашей. Опричнины на Новгородчине еще не видели, но грозным слухом земля полнилась. Дворовые девки засуетились. В помощь им явились купеческие дочери. Предвзятое сердце Матвея не ошиблось. Не все унесли скоморохи, довольствовавшись поспешным поверхностным грабежом. Из погребов достали, скоро натушили капусты. Обидели постными щами, нашлось оправдание – был Рождественский пост. За стеной жалобно квохтали куры. Посохи помогали резать: приедем к царю там запостимся!

          Перед едой Матвей широко осенил себя крестом, прошептал «Отче наш…» Яков перекрестился мелко, многократно поклоняясь иконам в красном углу. Кур есть он не стал. Ограничился озерными линями и карасями с подлещиками. Матвей ел жадно, черпая ложкой через край. Остаток щей выпил из миски, как воду. Распарился, скинул шубу. Щи понравились. Вылизал ложку, вытер об опричную рясу, едва не выпачкав Магнусова письма. Хозяйски сунул ложку в сапог. Три дня Матвей терпел, избегал выпивки. Сейчас не сдержался. Чуял: заданье кончено. Потребовал принести крепкого меда.

         Меда не оказалось, выкрали комедианты. Его заменил перебродивший квас. Напиток горчил. Матвей пил скорыми глотками, думая не о качестве, а о скорости доведения души и тела до веселой кондиции. Яков почти не пил, страшился за племянника. Знал, пьянство часто доводило Матвея до беды. Не знал он меры. Сытость и опьянение неизменно пробуждали в нем  похоть, и он уже кидал красноречивые взгляды на прислуживавшую ладную старшую купеческую дочь.

         Матвей раскинулся на лавке, уперся широкой спиной в бревенчатую стену. Начал повествовать дяде, какие награды рассчитывает получить через батянино ходатайство от Малюты и царя за сохранную доставку обоза с грузом. В неровном свете плававшего в жиру фитиля Матвей подмигивал Якову, спрашивал, ведомо ли, чего везем. Тот   проявлял сдержанное любопытство, довольный услышанным на пристани от приказчиков и самого Матвея.

- Не то, не то –  со значением повторял Матвей.

         В печи трещали свежо положенные дрова. Чад стелился по столовой клети, убегал к раскрытым дверям сеней.  За дверью   рыжей деньгой плавился месяц, качался над воротами, будто тоже выпил. Матвея развезло, он вдруг заговорил, что люба ему Ефросинья Ананьина. Раньше  прямо не выговаривался. Яков без того безошибочно знал в нем соперника. Теперь слова звенели в нагретом воздухе, резали ухо, щипали ревностью сердце. Вроде бы и сватов Матвей уже посылал, ездили старшие дядья, и с родителями сговорились, и сама Ефросинья не против. Хотя кто ее и спросит, когда отец с матерью отдадут.

         Щеки Якова горели, глаза слезились от обиды и безысходности. Важнее закона, обычай из старины идет: старший племянник первее четвертого, младшего, дяди. Так оно и есть. Возрастом Матвей опять же взял. Зайдет спор, родня против старины не пойдет. Возьмут его сторону. Сосватают старшему племяннику Ефросинью. Невеста хоть куда. Родовитых кровей, чего эдак не хватает Грязным. Опять же, посадниково богатство не один век собиралось.