Оказавшись за Нарвою он вздохнул покойнее. Дорога шла вдоль реки, слева открывалась ровная земля, укутанная коркой снега.  Низкие кривые сосны и ели собирались в рощи среди замерзших болот. Родная сторона без конца и края. Вольно дышится, когда забываешь кто ты и зачем. Можешь пойти в ту сторону или другую, если не увязнешь по пояс в снегу или не дрогнет на болоте лед, готовя погибель в студеной вязкой тине. На западе за рекой еще малинился закат, сбоку от бледных туч кидая пятна розового света на валуны и мореные холмы. Меж ними проглядывала уже валившая в тьму подступавшей ночи полулысая коричневая земля с жухлой летошней травой и сухими кустами можжевельника. Девичья гора с выросшим на ней Ивангородом чертилась высоко, явственно.

         Молодые мысли дяди и племянника уносились в даль востока к конечной цели их путешествия. В Новгороде ждала их милая. Оба любили одну, потому не могли ни посоветоваться, ни поделиться мыслями.

         Возлюбленной дяди и племянника была Ефросинья Ананьина, девица, едва вступившая в отрочество, но уже обратившая на себя внимание  новгородских женихов  точеными литыми формами, лукавым взглядом карих глаз, тремя игривыми ямочками на  щеках и подбородке, наливавшейся яблоками грудью и «животом» - несметным состоянием отца, внука отставного посадника.

         Матвей и Яков часто видели ее в соборе св. Софии, куда на службы она приходила с родителями. Семейство становилось перед аналоем всегда в одно и тоже место. Ефросинья вместе со всеми усердно молилась, клала земные поклоны.

         В безоблачный солнечный день непременно наступал момент, когда светило заглядывало под свод глубоких церковных окон. Тогда в пыльном храме девичья стать вдруг окутывалась желтым  облаком, рыжие волосы, выглядывавшие из-под расписного платка или черной лисьей шапки, заигрывали золотом витых нитей, глаза блестели, огненный венчик рисовался вокруг суженного зрачка, пушок на щеках бархатился. Хрупкая девушка  раздавалась, смотрелась дороднее, что полагалось неотъемлемым по тогдашним представлениям о красоте.

         Великий Новгород мог считаться Матвею и Якову второй родиной. Они выросли в доме у бездетного старика Константина  Грязного. Якову он приходился дядей, Матвею – двоюродным дедом.

         Константин Борисович был человек набожный, тихий и скромный. Не входил он в число ни старших новгородских бояр, ни младших. Не занимался торговлею. С младых ногтей подписал грамоту на служенье дворецким у князей Шуйским, богатых обширными вотчинами в новгородских пятинах. Натурой и деньгами добросовестно собирал крестьянское, смердское, половниково  и промысловое тягло, не забывая собственного интереса.

         Константин Грязной ни разу не попался. Шуйские его ценили и ставили в пример другой дворне. Ценного человечка хотели бы удержать и до конца века. Не зная его нащипанных с новгородцев денег, предлагали принять в холопы. Константин  не продал свободы. Набивая кошели, знал и меру. Когда срок истек, служилую грамоту не возобновил. Ушел от Шуйских, провожаемый  чуть ли не со слезами.

         Взял откуп на налоговый сбор в Водьской пятине. Не поддавался на ласки и уговоры, строго брал положенное с бояр, житых, своеземцев,  гостей и местного купечества, даже духовенства. Скоро самого его стали называть боярином, вспомнив звание, в захудалости утерянное, уже не просто Косткой, или Константином, а еще и Борисовым сыном, и он выстроил большой дом на углу Прусской улицы. Тут она пересекалась со Славянской и немецкая ропота стояла обок с нашей божницей. Недалече стояли хоромы Шуйских, прежних работодателей. Не удостоенный чести быть записанным в Разрядную книгу, Константин Борисович оставался боярин по прозвищу.

         Заслужив уважение, Константин Борисович не отринул прежней скромности. В соборе всегда становился в боковом приделе, там, где стоял, еще только нанимаясь к Шуйским. Одолевало стеснение. Чуял насмешку в прозвище степенном.

          Константин Борисович стал самым состоятельным в  роде Грязных. По изначальному семейному корню звался Ильиным. Те шли из Ростовской земли от Ильи Борисовича, служилого человека деда и прадеда нынешнего  московского государя.  Младшая родня  Константина Борисовича служила в Старицких уделах у  дяди  царя Иоанна Васильевича - Андрея Ивановича. Потом перешли Ильины-Грязные к сыну Андрея Ивановича - Владимиру Андреевичу, будучи доезжачими, верховодя княжеской охотой.

         Желая иметь для службы руки свободные, Василий Григорьевич Грязной упросил состоятельного Константина Борисовича взять на воспитание своего старшего сына Матвея и младшего брата Якова, коего по смерти отца он растил.

         Константин Борисович  принял детей ради развеянья, убегая одиночества. На старости лет забыл прежнюю к родне прижимистость. Сразу принялся держать детей широко, натаскивал к делу. Брал с собой в объезды по волостям и погостам собирать откупные подати. Набирались они у него ледяной расчетливости сердца, обвыкали не склоняться к не всегда честным просьбам многодетных отцов, сирот да вдовиц отодвинуть платеж. Глядели, как росчерком пера отправляются недобросовестные закупы и половники в пожизненные холопы,  или рабы, учились, как суров дядя Якова и дед Матвея к самовольно перешедшим с вотчин на монастырские земли, где  по льготе тягло было менее. Рослый Матвей впитывал деловые поученья деда, как губка.  Худосочный Яков сомневался, но глубже  входила  в него тайная Константина Борисовича мягкость, ибо подступал тот к разбору не иначе, как с молитвою и духовным размышлением. Раз на раз не приходилось, а входил мытарь в обстоятельства неурожая, падежа или людской болезни.

         Отдушинами для взрослеющих Якова и Матвея были не исключительно охотничьи гоны. Наученный дядей Косткой, Яков прекрасно играл на колоколах. Звоны стали его страстью.  Практичный Матвей  оставался к  музыке ровен.

         По возвращении с Константином Борисовичем из разъездов  отроки  желанно бежали на воскресные службы в Софийский собор, где, не нарушая приличий, себя показывали и других разглядывали. Другое дело, из бокового придела, где стояли перед своими иконами, не очень хорошо видно. Зимой помешает расстегнутый воротник чьей-то бекеши, летом станут перед глазами широченной стеной сермяжные плечи кузнецов или плотников.

         Красны: голубоглазы, белокуры и стройны  новгородские девушки. И все же Матвей и Яков определились. Среди всех быстро выделили кареглазую и рыжеволосую красавицу Ефросинью. С нетерпением ждали они, когда в дневную службу  попадет она в преображающий золотой поток света, струившийся через церковные окна. В ее каштановых волосах тогда шалило искрящееся божество. В склоненной фигуре, стыдливо опущенных, ни на кого, кроме архиепископа, клира, алтарных врат, не обращенных глазах, сгоравший от желания, разбуженного избытком росшей жизненной силы, Матвей искал признаки чувственности, неведомых и особых ласок. Яков читал в том же сходство с Марией, склонившейся над вечным Младенцем на ближней иконе. Для него  Ефросинью окутывал не простой свет. Она была выделена и отмечена им. Завороженный, он ждал других сигналов Отца, каких не ведал.

         Влюбленные дядя и племянник не знали девичьего характера. Видели, что Ефросинья - старшая из Ананьиных сестер, что  на выданье, что богата и знатна. Цель казалась почти недостижимой, отсюда вдвое острой и желанной. Лишь однажды дядя и племянник чуть нащупали  девичьи чувства.

         Неизвестно, что случилось в Ананьином семействе, но они много опоздали на службу. Томившийся скукою Матвей разглядывал уже других девиц, Яков же внимательно слушал пение хора, волнистым речитативом выводившего «Молитву страждущего, когда он унывает и изливает перед Господом печаль свою».

         Ананьины пробирались к своему месту перед аналоем. Увы, оно оказалось занятым. Другая девушка стояла в пятне солнца. Платок она сдвинула, будто невзначай на затылок. Теперь золотились ее волосы. Желтый купол накрыл ее, сему месту чужую. И обычная привлекательность приобрела если не небесную красоту, то претензию на исключительность.