Ухватив настроение, Федор Нагой твердо обещал: поддержите дочь в царицы, в долгу не останетесь. Исполнит, что попросят. И красива Маша, и умна, и покладиста, верным боярским флюгером станет. Бояре сомневались: меж ними и неразумной Машей всегда будет папаша. Что случится с обчеством? Проведут Нагую в царицы, отплатит ли сторицей? Не забудет? Увлекшись, бояре разгорались в самомнении. Казалось, вот как сейчас решат, так и будет. Ту царь и поведет под венец. Все от них сейчас зависит. Если бы!

         Иван Андреевич налетел на сына: « Ты, такой – сякой, день и ночь с Годуновым ходишь! Я бы с ним, беспородным, на одну лавку не сел. Ты – Мономахова роду, а он кто?! Уговори Борьку на первое место выдвинуть Марию Нагую!»

         Василий краснел, бледнел. В мыслях не укладывалось, как тут подойти к Годунову. Не раз обсуждали царский невест с кривою тайною шуткою. Напрямки сказать про Нагую, Борис посмеется, сразу разглядит, откуда ноги растут, открыто, кто сзади стоит. Уже уяснил Бориса, лобовые атаки на него бессмысленны. Всегда делает лишь то, что собственным изобретением полагает.

         Иная загвоздка: больно  мала возрастом   Мария. Хоть отец и уверял, что не по годам развитая девочка давно месячинами начала  простыни пачкать, от пяти лет не уйдешь. Ясно, как  Божий день, свеж  царский гнев на Нагих по казни спевшейся с царевым братом невестки. За детство опалы кладет, у тут год минул.

         Сидели бояре, терли лбы, оглаживали бороды, поводили белыми атласными шапками,  снизу доверху застегнутыми из дорогих каменьев пуговицами. Своих дочерей полны палаты, а  одно: как бы ни хороша была невеста, не возьмет царь в жены ее с родовым именем Шуйская, Мстиславская, Голицына, Оболенская,  Лобанова-Ростовская. Исполнился государь отвращения к древним семействам за униженья прошлого, не верит основательности настоящего,  не скрыты от него последствия  выбора: немедля  двор наполнится осчастливленным выпуском, чья сучка в дамки прошла. Главнейшие сладчайшие должности займут. И царь не откажет. Издревле повелось: жениной родне за дочь ласковую - доверие.

         Держал перед боярами за руку Федор Федорович дочку. Старалась не вертеться та, нежный ангел, в синем бархатном платье с белыми крылышками, с гранеными камнями в простоволосой голове – последний писк детской иноземной моды. От той иноземщины, предпочитаемой государем, еще более бояр выворачивало. Умрут, свое семя подобно не оденут.

         В очередной раз царь проходил мимо выстроенных в два ряда девиц. Сорок восемь глаз осторожно следили за государем, вздымались две дюжины грудей, учащенно билось двадцать четыре сердца. Иоанн - долговязый великан ростом, был по возрасту отцом сему нерасцветшему выводку. Младшая из них – Мария Нагая годилась во внуки, старшая, ее имя не донесено историей, в дочери. Новый Судебник повысил срок разрешенного  выданья замуж с двенадцати до пятнадцати лет, новое установленье часто нарушалось в угоду нетерпеливому обычаю. Девка старше осьмнадцати почиталась засидевшейся. Не избавившийся от нее родитель по бесчестью своему и дочери часто принужден был в двадцать пять  стричь ее в монастырь…Вот она картина: две дюжины жертв царского сластолюбия, желанно выставленные самими родителями. Девичье мясо.

         Существо царя восставало на предсказание Бомелия, что осталось жить пять лет. Но острым умом понимал, казни он голландца, подобно, как дед  лекаря  -  Леона, не излечившего от ломоты в ногах в результате скончавшегося сына, прикажи зарезать перед народом под Москворецким мостом, как другого немца Антона, лекарствами уморившего князя татарского, сына Даниярова, не изменишь положения светил. Не заставишь Меркурия перейти в дом Венеры, не свернешь с орбиты Марса или что-то там еще, о чем мудрено твердят астрологи. Пять лет, это много или мало? Горячо не терпелось растянуть их, сделать длиннее, насыщеннее истекшего пятилетия.  Выходит, юница обязана скрасить  склон его лет. Дозволит ли церковь третий брак? Царь хрустнул зубами: куда ей деться! Ему нужен союз. Он спасается в нем от греха похоти. Обманываясь, обещал себе оставить, женившись,  всех наложниц.

         Бывший с царем Годунов зорко наблюдал за Иоанном. Перед кем остановится, на кого внимательнее глянет. Ему, а потом – и кому угодно, поручили подойти к выбору непредвзято, свезти со всей земли самых красивых, изящных да добрых нравом. С волоокими глазами, лебединой шеей, царственной поступью. Не взирать, требовал царь, на род и звание, равно везти холопку и дочь боярскую, раз заслуживает. Вот и постарались, подобрали ему. Четыре креатуры было от Годунова: его сестра тринадцатилетняя Ирина, его дальняя родственница Евдокия Сабурова, Ефросинья Ананьина и, наконец, Марфа Собакина. Поддерживая последнюю, Борис заручался дружбой Малюты.  Сам Скуратов непосредственно выдвигал на ложе царю обоих отрочиц-дочерей: Марию и Екатерину. И девочку Марию Нагую  поддержал Годунов, ставивший на несколько лошадок. Остальные семнадцать девушек тоже были повязаны с чьими-либо интересами. Нет числа желающим вертеть царскою шеею. Выбирай государь, не хочу!

         Кроме царя, в палате были оба Басмановы, часть Грязновых, Василий Шуйский, Вяземский, Зенке и Бомелий с опытными московскими бабками – настояние местного обычая, отнюдь не презиравшего следы варварства ученого. Старухи-смотрительницы обязаны были по поведению и походке догадаться и донести о целомудрии  избранниц, оберечь царя от позднего оскорбительного разочарования. Когда выбрана будет счастливица,  пристрастно оглядят они ее и телесно. Оба государевых любимца, напарники-соперники Федор Басманов и Григорий Грязной жадно ели глазами  округ царя будто облеплявшее того сладкое облако. Девицы  играли на их поле, и они ревновали до скрежета зубовного.

         Марфа Собакина и Ефросинья Ананьина представляли северный русский тип,  похожий на варяжский: пятнадцати - шестнадцатилетние голубоглазые красавицы с длинными по пояс русыми косами, маленькими, собранными в напряженную улыбку ртами, с ямочками на пушистых щеках и подбородках. Как и все, они зябли в большой высокой непрогретой палате. Стройные ноги их затекли от натуги стоять в одном положении. Девы поднимались на носки, стараясь казаться выше и без того стоя в ловких сапожках на высоких каблуках. Ефросинья была спокойнее, холоднее, ростом чуть выше. Марфа – шире, крепче, основательнее, нравом живее.

         Годунов ждал, обратит ли государь внимание на сходство Ефросиньи с покойной Анастасией. Но царь прошел мимо не, и вдруг вздрогнул и приостановился перед Марфой. Ему почудилось, что девица посмела окинуть его небоящимся прямым взором.  Марфа в мгновение снова потупилась. И длинный Иоанн, глядя сверху вниз, видел лишь длинные частые ресницы, где меньшая поросль поддерживала высокие дрожащие волоски, ложившиеся на подглазья и трепещущие веки. Царь подумал, отчего Господь природно украсил женщин и умалил мужчин. Иоанн пошел дальше. Волна обаяния  Марфы настигла его, била в спину. Царь испытал зуд  обернуться: не глядит ли, настырная,  в спину.

         Почуяв раздражение, Иоанн отошел к Бомелию:

- Если бы я не мог сравнивать! – сказал он, имя в виду покойную Настю.

- С этим я помочь не могу, - сухо отвечал толстокожий чуждый сентиментальности голландец. Бомелий спешил скорее покончить с «глупостями», вернуться к опытам с ртутью, золотом, ядами. Наука была страстью и смыслом его жизни.

         Государь меж тем сказал Борису подводить к нему девиц по очереди, изволил беседовать с ними, проверяя не безъязычная ли, речи исполнена. Царь задавал простейшие вопросы об имени и звании, о родителях. Девицы отвечали односложно, глядели в землю, срывались в нервный смешок. Ответы их были примитивны, не открывали ума. Государь пытался шутить,  отвечали не словом, но поддакивающим смехом. Девицы могли лишь соглашаться. Они были глиной, готовой сложиться в любую фигуру, жить с кем укажут. Уклад русской жизни, зашоренное домашнее содержание, жесткое правление самого Иоанна, грозный облик его, как не старался он  смягчиться лаской, подавляли. Добродетели и пороки оказывались нераскрытыми, как у младенцев. Возможно, это было и лучше для пороков.