Русские женщины находятся в большом послушании у своих мужей. Им строго запрещено выходить на улицу, кроме особых случаев.
Зимой на реке прорезаются во льду отверстия. Выходят высшие священники и с большой торжественностью суют кресты в воду. Народ этой водой наполняет горшки и ведра, чтобы нести домой. Несмотря на холод, в прорубь бросают детей и больных, тут же крестят татар. На все это смотрит царь. Вместе с духовенством он одаряет каждого новокрещенного нательным крестом, нижним бельем, верхним кафтаном и деньгами. После обряда отборные царские лошади пьют упомянутую святую воду. Они боятся ледяных дыр, и их тащат к прорубям на узде.
Летом в ту же реку московиты сваливают трупы умерших животных. Трупы собак и ободранных со снятой кожей лошадей лежат и по улицам, из-за чего тяжелый воздух и смрад стоит невыносимый..»
7
Годунов рассуждал: не след договариваться с самими претендентками. Бабы - вертуньи. Как родители положат, так оно и будет. Кто с царем породниться не захочет?! А чувства? Ну какие тут чувства? Всякая царя полюбит. Уже за наложничество драчка идет. И отец Ефросиньи Ананьиной, и папаша Марфы Собакиной рассчитывали при благоприятном случае получить чин не ниже окольничего, что сразу за боярским.
Мамаши и сестры нарядили невест в расшитые цветной нитью шушуны, украсили головы жемчужными кокошниками, ножки – сапогами сафьяновыми, накинули им на плечи платки расписные. Вместе с другими невестами отплыли девицы из Новгорода. Ладьи пошли вверх по Мсте, потом потащили их Верхним волоком по жердям накатанным, опять плыли по Тверце и Волге, снова вели волоком Ламским, опять плыли в Москве – реке.
Ефросинья с родителями сидела на корме, Марфа – на носу. Обе вглядывались в пологие лесистые берега, пытались угадать судьбу. Часто преклоняли колена, молились, вручая себя в длани Господа. Ни одна девица пока не одолевалась острым соперничеством, обе ждали, что выйдет. Держались друг перед другом достойно, смиренно. Покорность покорности рознь. Честолюбивая Ефросинья, симпатизировавшая Якову и готовая подчиниться родителям ради Матвея Грязного, проигрывала в голове варианты, впрочем, весьма туманные. Спроси, о чем думала, не поведала бы. Тоска снедала сердце. Обесчещенная Матвеем Марфа бунтовала. Все у дев было внутри, ничего снаружи. Хлопал в вышине парус, киль разрезал воду, кричали по-над гладкими волнами серые лебеди, а душа тлела.
Ананьины и Собакины остановились в гостинице Китай-города. Тут жили девицы других семейств, как плывшие с ними. так и прибывшие ранее. Гостиницей были длинные хоромы, в два наряда, то есть уровня; одномерные бревенчатые срубы, поставленные друг на друга и обмазанные известкой. Доски стен и сами бревна разошлись, что позволяло наблюдать за соседями, слышать громкие разговоры. Восторги надежд сменялись ревом отсмотренных и отставленных. Грозили и молились, искали, кому дать денег, шептались, что царь неизбежно выберет ту невесту, кандидатуру которой поддержит влиятельный Малюта-Скуратов-Бельский . Думали, как найти подход к влиятельному «любимцу». Марфа надеялась на дальнее сродство с Малютою. Чтобы найти подход к влиятельному Малюте, склонялся в пользу Марфы и Годунов.
Случилось, покои Ананьиных и Собакиных оказались рядом, и когда Василий Григорьевич со старшими Матвеиными дядьями пожаловал к Ефросинье и ее родителям на повторный сговор, сидевшая на лавке в соседних покоях за стеной Марфа могла, поднатужившись, разобрать или разгадать почти каждое слово.
Поклонившись привезенным с Новгорода семейным иконам, обнявшись и облобызавшись с хозяевами Василий Григорьевич и дядья повели беседу, что жизнь есть жизнь, против государя они с Матвеем не идут, но ежели царь отклонит Ефросинью, предложение отдать дочь Ананьиных за Матвея остается в силе. В хорошем деле надо поспешать, заручившись тылом.
Оставшийся за дверьми Матвей, суетился, беспрестанно приоткрывал дверь, заглядывал, жадным взором пожирал Ефросинью, притулившуюся с пяльцами обок печи, отвернувшись по тесноте гостиницы к окну. Матвей видел часть ее повернутой шеи, пушок на заалевшей в смущеньи щеке, посеребренный лучом запутавшегося в нежных волосках солнышка, наяву грезил, когда станет обладать красавицей. Выполнив наказ Годунова, поставив царю двух девиц, Матвей страстно молил об отставке Ефросиньи.
В отражении натянутого на окно бычьего пузыря Ефросинья видела Матвея. Она примеряла его мужем. Сильный, крепкий, тяжеловесный. Потомство от такого будет здоровым. Богатство и смирный нрав позволят жить с Матвеем, как за каменной стеной. Но куда милее Яша, худой, да гибкий, сдержанный, с потаенным огнем из глаз. Яше она станет больше ровней, а при Матвее в крепком подчинении жить. О царе Ефросинья вовсе не думала: в Божьей руце удача.
Обычаем нельзя сразу, Ананьины и Грязные подтвердили бывшее соглашение. Ефросиньин папаша Степан Ананьин, потирая руки возгласил: «Денежки на стол, девушку за стол!» Распорядился домашним нести на стол холодные пироги и брагу, вспрыснуть уговор. Служке же бежать за подьячим, готовить свадебную рядную запись. Вот старшая дочь на случай, когда царь отставит, счастье сомнительное, и обеспечена. Неудача нам в придачу. Матвея позвали из коридора. Он получил ободренье и от родителей невесты, и от своей родни. Сидевшая за стеной Марфа плохо разглядела Матвея, но голос показался до обиды знакомым. Марфа нашла щель поболее и враз узнала насильника. Сухой ком сжал горло, глаза вспухли слезами. Обесчестивший ее мужчина, ничуть не сумняшася, взялся жениться! Кланяется, куда до меня!, красавице - супротивнице за царское внимание.
В проходе затопали. После стука и приглашения дверь к Ананьиным раскрылась. На пороге в высоких шапках и бархатных кафтанах явились Годунов с Василием Шуйским. Оба красивы молодостью, с кривыми дорогими сабельными ножнами на боку. Годунов зашел посмотреть, кого ему подогнал Матвей, дабы не упасть в грязь перед государем.
- Сидите! Сидите! – сказал Годунов встававшим из-за накрытого стола и кланявшимся ему.
Отец заставил Ефросинью повернуться. Она стояла в сарафане и кокошнике, с легкой шубой на плечах. Годунов с улыбкой разглядывал ее с головы до ног, как сговариваемую лошадь, казалось, оставался довольным. Шуйский скупо повторял жесты Бориса, что было бы смешно, не будь эти люди влиятельны. Годунов и Шуйский наклонили головы, избегая притолоки, и пошли к Собакиным.
Годунову было восемь лет, когда не стало царицы Анастасии. Он едва ее помнил. Но сейчас, разглядывая Ефросинью Ананьину, он резко осознал, насколько, судя по имевшемуся в покоях царя портрету, та походила на покойницу. Тот же высокий выпуклый лоб, словно готовый взорваться от чего-то распиравшего изнутри, светло-русые волосы, зачесанные наверх, открывавшие уши с развитыми мочками, просвечивающая белая кожа черепа, создававшая впечатление подстриженных висков. Развитая грудь и крупные вместительные чадам бедра. Марфа Собакина тоже была псковско-новгородской породы: голубоглазая, русая, высокая, узкая в плечах, подвижная, словно славянская лодочка, легко повертывавшаяся в камышовых наших заводях. Марфа вздохнула в платок: отчего не видят ее. Ничего, придет и ее очередь.
Борис отмечал не обаяние Ефросиньи, сказывавшееся во всем теле, даже в наклоне головы, особо – в потупленных ясных очах, кидавших скорые сдержанные взгляды, а удивительное сходство с Анастасией Романовой. Годунов кожей почуял: царь одобрит такой выбор. Он не сомневался и в другом: Ефросинья до сердечной боли, до умственного затмения горит быть царицей. Не дура же она! Теперь оставалось привлечь ее на свою сторону, сделать обязанной, чтобы потом попользоваться для служебного роста.
Шуйский, давно примазывавшийся к Годунову, считавший, что достаточно изучил приятеля, читал в глазах Бориса восхищение. Он отступил, изображая почтение. Родители незаметно толкали Ефросинью в бока, понукая быть посмелее, пройтись, показать себя во всей красе. Ефросинья сделала шаг, и Годунова с Шуйским жаром обдало от исходившего от нее женского властного обаяния..
