В Невшателе провели один день, и оттуда прямо в Интерлакен, через средневековый, будто погруженный в спячку Берн. Так очутились они в самом сердце Бернского Оберланда.
С присущим ему лаконизмом Саврасов описывал свое путешествие: «Я поспешил оставить Париж, чтобы воспользоваться хорошей погодой для занятий. От Дижона до Невшателя природа очень хороша, но от Невшателя до Интерлакена и дальше это чудо красоты. Вот где может истинный талант серьезно развиться. А до сего времени удивляюсь, что ни один художник не передал этой природы, исключая знаменитого английского пейзажиста Гардинга. Я имею средства прожить в Интерлакене более 6 недель и заняться этюдами…»
Этот отрывок из письма, написанного на синей тонкой бумаге четким и изящным почерком, интересен и тем, что в нем, в сущности, развенчивается тогдашний кумир, швейцарский художник Калам. Вместо него назван английский пейзажист Гардинг. И это умолчание весьма показательно. До встречи с Альпами Саврасов относился к Каламу с уважением, даже пиететом. А вот приехал в Швейцарию, увидел Альпы, природу этой страны и… понял, что в его пейзажах какая-то фальшь, искусственность, помпезность.
Саврасовы поселились в Интерлакене, маленьком курортном городке, состоящем фактически из одной длинной улицы, протянувшейся вдоль неширокой реки; в отдалении заснеженные горы, и самая высокая среди них — Юнгфрау. Домики в Интерлакене утопают в зелени, стены их обвиты плющом. Купы деревьев. Сады. Виноградники на окрестных террасах.
Приехала с ними и Эрнестина, но через три дня собрала чемоданы и покинула сестрицу с мужем, ей захотелось наконец-то вкусить полную свободу…
Из писем Софьи Карловны известно, что с мужем в Интерлакене они жили тихо и скромно, точно превратившись на время в обитателей этого маленького швейцарского городка. Большое удовольствие доставляли прогулки по Интерлакену и его окрестностям. Хочешь — гуляй, хочешь — купайся в реке или принимай ванну. Три раза в день приходил пароход. Саврасовы жили в начале улицы, недалеко от пристани, и слышали, как приближается пароходик, шлепая лопастями колеса по воде. Пассажиры, сойдя на берег, шли шумной и пестрой толпой, направляясь к пансионам.
Русская пара — он рослый брюнет, с бородой, в светлом костюме, она — молодая еще женщина, стройная, в нежно-сиреневом платье, в соломенной, украшенной цветами шляпке, с зонтиком (погода на день не раз меняется, то жарко, а то подует ветер, небо затянет тучами, начнется дождь) — прогуливается под руку по Интерлакену, любуясь панорамой белых горных вершин. Делятся впечатлениями о красоте швейцарской природы, разговаривают о чем-то обыденном, — о повстречавшихся им господине с рыжими усами (наверно, англичанин?), о даме с надменным взглядом себялюбивой гордячки, о том, что нужно купить чая, но чаще вспоминают свою дочурку Веру — как она там без них, здорова ли, не случилось ли чего, упаси господь? Софья Карловна в письмах к тетиньке Элизе все спрашивает — как чувствует себя крошка, начала ли ползать, говорит ли — мама и папа? Родители обрадовались, что Верочка легко отвыкла от груди. Софи было приятно узнать, что отец Алексея Кондратий Артемьевич и мачеха Татьяна Ивановна навещают внучку.
Они совершали и более дальние прогулки. Позвякивая колокольчиками, щипали траву упитанные коровы. По каменистой дороге тарахтела тележка, которую тащил впряженный в нее здоровенный лохматый пес с равнодушными кроткими глазами, и рядом шел старик в выцветшей фетровой шляпе. И надо всем этим, над долиной с рекой, садами, виноградниками, над альпийскими лугами и склонами, возвышалась покрытая вечным снегом Юнгфрау.
Саврасов между тем начал с удовольствием работать. Он брал этюдник и устраивался где-нибудь в окрестностях Интерлакена, в заранее облюбованном месте. Жена сообщала в Москву: Алексей прилежно работает. Но нередко ему мешала погода — солнечные дни сменялись ненастьем, шел проливной дождь, вершины гор покрывались облаками.
Софи гуляла и одна, без Алексея, занятого своим привычным делом. Чувствовала она себя хорошо, посвежела и пополнела. Пребывание за границей пошло ей на пользу.
Они съездили во французскую Швейцарию, в Женеву, ведь там жил и работал знаменитый Калам, и Алексею хотелось с ним познакомиться. Плыли на пароходе по голубоватому Женевскому озеру, похожему на море в штилевую погоду, всматривались в далекий левый берег, туда, где вздымались, уходили ввысь громады Альп, глядели на правый берег, на котором расположены маленькие города Монтре, Веве, Лозанна, особенно красивая и нарядная, возвышающаяся над Леманом. Пароход делал остановки, приставал к берегу, и пассажиры могли осмотреть эти уютные городки.
Вот и дом в Женеве, где живет Александр Калам. Вошли. Представились. Метр был приветлив и любезен. Худой, с болезненным лицом, одноглазый (правый глаз он потерял еще ребенком).
Саврасов смотрел на прославленного живописца и литографа, который получал заказы со всей Европы и особенно много из России. Среди заказчиков Калама были вся императорская семья, украшавшая его полотнами залы своих дворцов, известные русские аристократы и богачи. В свое время и Саврасов не только делал копии с романтических пейзажей Калама, но, случалось, и сам писал для заработка картины в его манере и стиле. До нас дошло одно такое полотно — «Горный пейзаж при заходе солнца», в котором действительно в большей степени присутствует Калам, чем Саврасов. Среди художников в России было даже в ходу ироническое словечко «окаламиться».
Калама недаром называли певцом Альп, мастером альпийского пейзажа. Писал он исключительно природу Швейцарии, и ей лишь одной посвящены около 450 картин художника, не считая этюдов, и почти 600 листов литографий.
В творчестве Калама прослеживаются два основных сюжета, которые он варьировал множество раз. Один из них — типичный вид альпийской природы. Скалистый склон, поросший стройными пихтами, горный поток, который бежит, вспениваясь, среди камней. Водопад, низвергающийся с каменной кручи. Все это изображалось в разное время дня, в разную погоду, в час летней тишины и в бурю.
Второй сюжет — классические берега Женевского, Тунского и других озер Швейцарии: спокойное зеркало вод, вдали — все те же Альпы.
Все было в пейзажах Калама: точный, сделанный уверенной рукой рисунок, хорошо продуманная композиция, множество правдивых, метко подмеченных деталей, эффектный колорит, все было, но не было главного — дыхания живой жизни. Его картины чем-то похожи на театральные декорации — все красиво, изящно, романтически-приподнято, но заметны условность, надуманность. Мало искренности и отсутствует собственный, самобытный взгляд художника на природу.
Побывав в Швейцарии, Саврасов словно прозреет, рухнет его кумир, «…после Лондонской выставки и природы Бернского Оберланда, — напишет он Карлу, — живопись Калама много потеряла в моем мнении».
Но как же надо писать природу Швейцарии — горы, скалы, ледники, долины? На этот вопрос Саврасов ответит своими этюдами, выполненными в Интерлакене. Они мало похожи на пейзажи Калама. В них есть что-то новое, ощущается жизненная правда, личность творца.
Вскоре Саврасовы покинули Интерлакен, уехав в Гриндельвальд. Алексей Кондратьевич намеревался поработать там еще дней десять перед возвращением в Россию. Они сняли комнату в доме местного доктора. Горы, казалось, были совсем близко и «страшно высоки», как писала в Москву Софи. Гриндельвальд славился своими глетчерами, и супруги раз поднялись до самых ледников, увидели высеченный во льду грот.
Сентябрьские дни были ясные, солнечные, и Саврасов много работал, спеша окончить свои этюды. Расставшись с Гриндельвальдом, он отправит Карлу Герцу уже из Мюнхена письмо, в котором снова повторит возникшее у него убеждение: «…Я расстался с грандиозной красотой этого уголка Швейцарии, и могу положительно сказать, как мало понята эта природа пейзажистами».
Проведя в стране гор почти два месяца, Саврасов написал шесть этюдов Бернского Оберланда. Из них нам известен только один: «Вид в Швейцарских Альпах из Интерлакена». Это подлинно саврасовский этюд, его не спутаешь с альпийскими пейзажами других художников. С двух сторон, в тени, гранитные стены мрачноватого ущелья, а на переднем плане — груда эффектно освещенных солнцем камней среди деревьев и кустарника (не удержался-таки Алексей Кондратьевич от этого привычного атрибута романтического искусства!). Но вглядываешься в даль узкой долины и видишь, как объявший ее сумрак постепенно рассеивается, отчетливо проступающая в пейзаже перспектива высветляется, и там, где кончается это каменистое, неровное, изломанное, с нависшими темными скалами и утесами ущелье — возносится в синь поднебесья, с дымчатыми облаками, огромная белая светозарная гора. Она главное в этом этюде, ради нее он и написан. Как достоверно и точно обрисованы гранитные контуры вершины горного хребта, покрытой снегом, который при солнечном освещении утрачивает присущую ему холодноватость! Весь пейзаж как бы заполнен воздухом, и это ощущение передается зрителю. А именно этой правды, этого воздуха, этого трепета живой жизни как раз и недоставало работам Калама.
