— А какова его Москва с Иваном Великим? — обратилась брюнетка к бабушке.

— А вот спроси у художника! свои-то мнения, домашние, нам уже известны, — сказала последняя.

— Нынешним летом, — ответил Карандашин, — несколько раз грозовые тучи виснули над Москвою, чему я был очевидцем два раза с Воробьевых гор, и надо отдать справедливость Соврасову, что он передал этот момент чрезвычайно верно и жизненно: видишь движение туч и слышишь шум ветвей дерева и замотавшейся травы, — быть ливню и грозе. Такова картина.

— У него на картине, — прибавила брюнетка, — солнышко прорвалось сквозь тучи и бросило лучи на Кремль, как бы не желая с ним расстаться, как нам, признаюсь, не хотелось бы расстаться с самой картиной.

— Очень приятно видеть, что в такое короткое время существования училища появляются такие замечательные таланты, — сказала хозяйка».

Добрые слова были сказаны и по поводу другой картины — «Зимняя ночь в Москве».

Не забыл рецензент и показанных на выставке акварельных работ Александра Воробьева, среди которых был портрет Алексея Саврасова: Саша выполнил свое обещание.

Автор этих одобрительных отзывов — Николай Александрович Рамазанов многие годы преподавал в училище, выступал со статьями об искусстве в «Москвитянине», входил в «молодую редакцию» этого журнала. Идеи славянофилов, как старшего поколения — И. В. Киреевского, А. С. Хомякова, С. П. Шевырева, так и младшего, составившего «молодую редакцию» «Москвитянина», оказали влияние не только на литературу и драматургию, но и изобразительное искусство. Помимо писателей А. Н. Островского, Аполлона Григорьева, Л. А. Мея, П. И. Якушкина, Е. Э. Дриянского, Б. М. Алмазова, С. В. Максимова, к «молодой редакции» были близки ведущие артисты Малого театра П. М. Садовский, И. Ф. Горбунов, С. В. Васильев, а также художники — Н. А. Рамазанов и П. М. Боклевский (знаменитый иллюстратор произведений Гоголя и Островского). Московская школа живописи 40-х — начала 50-х годов (как и Малый театр) находилась под несомненным воздействием идей народности, самобытности искусства, недаром в составе первого Совета училища 1843 года мы встречаем имена А. С. Хомякова и С. П. Шевырева, читавшего здесь курс лекций об искусстве Италии, а об общей направленности этой школы можно судить по вступительной речи на открытии училища, опубликованной в том же 1843 году в «Москвитянине»,

«…Все просвещенные пароды, — говоритесь в ней, — имеют счастье наслаждаться у себя изящными произведениями искусства, выражавшего их народный дух и характер. Россия также гордится на Западе именами известных миру русских художников. Были прекрасные усилия некоторых внести в наше искусство народные стихии. Но, конечно, в этом отношении всего более может содействовать Москва, где и физиономия народа, и памятники древности, и исторические воспоминания — все, все призывает искусство изящное к новому раскрытию. Переняв через северную столицу сокровища западного художественного образования, Москва может быть назначена к тому, чтобы дать ему свой национальный характер. В талантах у нас нет недостатка, как доказал десятилетний наш опыт при ограниченности средств; красота русского народа, его живописная грация и пластическая сила прославлены нашими поэтами и ожидают резца ваятеля и кисти живописцев; русская природа вмещает в себя все климаты мира, яркие краски севера, мягкие переливы красок природы южной; для ландшафтного мастера у нас есть все переходы — от зимнего холодного неба севера до знойного неба полудня, — а наша живописная Москва, раскинувшаяся такими картинами по своим холмам и скатам, не ждет ли своих народных живописцев?»

Подобные идеи мы встретим во многих статьях Рамазанова, они отвечали общему пафосу поиска новых путей русского искусства. Это уже в дальнейшем произойдет резкое размежевание сил, и тот же Рамазанов в 60-е годы окажется в лагере весьма реакционных представителей официальной народности и уже с этих позиций будет резко критиковать будущих передвижников.

Но сейчас речь идет о его статьях в «Москвитянине», сыгравших, безусловно, положительную роль как в судьбе Саврасова, так и в становлении московской школы живописи.

…В 1852 году Саврасов вновь побывал на Украине. Его первое путешествие по Малороссии, вместе с Дубровиным и Зыковым, было в значительной степени ознакомительным. Тогда он открыл для себя впервые поэзию украинской степи. Это впечатление, сильное и яркое, запало ему в душу. Три года спустя он снова приехал на Украину, но уже не робким учеником, а вполне сформировавшимся художником. Опять увидел безбрежные стенные просторы, высокое небо, опять трясся в тарантасе по пыльным шляхам, смотрел на одинокие курганы, казачьи хаты, водяные мельницы, панские усадьбы, на медленно ползущие на юг, к морю, обозы чумаков, встречал кобзарей, бандуристов, чувствовал, как замирает сердце, волнуется кровь при виде чернобровых дивчин, обжигавших взглядом своих медово-карих очей… И эта ковыльная южная степь, терпкий запах ее трав, симфония столь изменчивых и непостоянных красок! Саврасов открывал этюдник, брался за кисти, смешивал на палитре краски и наносил на маленький белый холст торопливые тонкие, негустые мазки. Он изображал степь в разное время суток: на рассвете, утром, днем, вечером, ночью, при лунном свете. И ему казалось, что он что-то постиг, уловил, что знает теперь, как нужно писать эти равнинные земли Украины.

Вернувшись в Москву с этюдами и рисунками, Алексей стал лихорадочно, под свежими впечатлениями, работать.

Сохранились две его картины: «Степь днем» и «Рассвет в степи».

Первое полотно поражает своей светоносностью. Море света. Световое излучение. Это степь в жаркий летний день, когда сухим зноем пышет земля, когда замерли, не колышутся при безветрии хлебные нивы. И еще бросается в глаза — почти две трети картины занимает небо. Уже подлинно саврасовское, которому в дальнейших полотнах художника будет отводиться первостепенная роль. Степь небезжизненна. На переднем плане, рядом с пригорком, поросшим травой и цветами, Саврасов изобразил двух дроф — крупных и изящных птиц, которые запомнились ему еще во время первой поездки на Украину.

Совсем иной выглядит степь на втором холсте Саврасова. Здесь она еще только пробудилась от ночного оцепенения; мгла, тени лишь начинают рассеиваться; светает. Огромное и на этой картине небо бледнеет, занимается заря, играя своими колдовскими, изменчивыми красками. Но степь еще окутана сумраком. Рождение утра свершается в небесах… И невольно вспоминается знаменитое описание рассвета у Тургенева в «Записках охотника»: «Свежая струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали: отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею».

Все тот же Рамазанов писал об украинских работах молодого художника в журнале «Москвитянин» в феврале 1853 года: «Пейзажи г. Саврасова… дышат свежестью, разнообразием и тою силою, которая усваивается кистью художника, вследствие теплого и вместе с тем разумного воззрения на природу. Саврасов в произведениях своих начинает достигать чувства меры, о котором мы говорили выше, и потому самобытность его таланта несомненна, — можно надеяться, что он не впадет ни в какие подражания, столь недостойные прямого дарования».

Самобытность таланта! Знаменательные проницательные слова. А мастеру в ту пору еще не исполнилось 23 года!

Позднее, в июне 1854 года, скульптор-критик в своей другой статье в «Москвитянине» по поводу очередной выставки в училище живописи и ваяния отметил жизненную правдивость художника. «Между пейзажистами первое место, — писал он, — бесспорно, принадлежит г. Саврасову. Его «буря», «малороссийская степь» и «водопад» исполнены жизни и обличают вполне прекрасное направление художника, близко изучающего природу, почему и картины его очень разнообразны».