Автор «Слова о житии», воспроизведший это обращение больного князя к своим служилым людям, при их беседе не присутствовал и потому не мог передать княжескую речь буквально. Но он выразил главное: дух доверительности, товарищеского согласия, который главенствовал в отношениях великого князя и его соратников.

16 мая Евдокия родила мальчика, названного Константином. Но Дмитрий Иванович уже не смог подняться, чтобы подойти к ней и поблагодарить мать своих детей.

Что всё же станется с детьми его и женой без него? Что вообще будет после него с Москвой, с землёй? Каким усилием ума и воли придержать край глухой завесы, неумолимо простирающейся между ним и всем живым? Ничего не желал бы иного, кроме чудесной возможности видеть, как всё будет без него, видеть всё — худое и доброе, без утайки, сорадуясь и сострадая…

И если бы вопреки законам естества была хоть на малый миг дарована ему такая чудесная возможность, то, превозмогая тяжесть собственной плоти, превосходя пределы зрения, он бы увидел, ощутил и испытал воочию, как расширяется мягкими толчками земля, и обрастают окоёмы новыми и новыми сине-зелёными далями, и среди лесов светлеют города его сыновей с соборами цвета слоновой кости, в круглых зелёных гнёздах насыпных валов, с кипением празднеств на площадях; и ещё один плавный мах, возносящий его, и теперь уже видны грады иных княжеств; всюду тишина, тёплые струи воздуха переливаются и слоятся, стада залегли на лугах и дремлют, седая пыльца окутала ржаные нивы, а по душистым и жарким полянам расстелились алые ковры ягод… но вдруг резко накренялось и зыбилось всё внизу, тошнотворно и шатко уменьшалась земля в размерах, заволакивало дымом леса, и по речным руслам текли струи пламени; скрипели на дорогах обозы, в клубах пыли летели конные сотни, раздражающе невпопад бухали колокола; копали землю для великих могил; и сердце его тоже сокращалось под стать земле от непереносимой тоски… но тут его ожидало видение ещё страшней: молодого князя — внука? правнука? — братья его держат за руки и поперёк туловища, в распяленный рот его запихнут убрус, и кто-то, сопя, выкалывает ему глаза, и где? — под соборными сводами на Маковце! Какой ужас, какой позор!.. Но потом отнесло его в иное, неузнаваемое пространство, густо валил снег, и в белых полях темнели две рати по обоим берегам незамёрзшей, дымящейся паром тёмной реки, и та, чужая рать наконец заколебалась, стала пропадать, тонуть в белом, пока не исчезла из видимости, снег же всё сыпал и сыпал, радостный, крупный, тяжёлый, шепчущий что-то по-русски, и на глазах заполнял собою копытные лунки, пока всё поле на сотни вёрст не стало чистым, светлым и не слилось со светом небесным… И дальше ему открывалось: великий город, чем-то волнующе памятный, но как будто и не Москва, потому что где же белокаменный Кремль, где дедовы храмы? Всё новое, громадное, хотя на тех же самых местах — пятиглавые соборы, краснокирпичные крепостные стены и улицы вразбег и врассып, терема, усадьбы, сады, посады, запруды, мельницы, табуны и стада… Но вновь содрогалась земля, и горели те улицы, долго струился режущий глаза чад, пока не звякал где-то первый робкий и прислушивающийся топорик… А дальше только зарницы были видны и звуки доносились совсем невнятные, так что и не различить: радуются ли, плачут? Но и там, догадывалось сердце, всё ещё было родное, всегдашнее, понятное, живое… Наконец увидел он и поле — в золоте выцветших сентябрьских трав, тихое, умиротворённое, обласканное последними нежаркими лучами, натруженное поле свободы, чести и славы… И вырывался из его сердца тихий стон облегчения, он недвижно смотрел из этого далека на свою семью просветлённым исстрадавшимся взглядом.

…Евдокия ещё с трудом вставала, когда ему сделалось совсем плохо. Старшие сыновья спали кое-как, стараясь в ночные часы не отходить от изголовья отцова.

Он почил при первом утреннем свете 19 мая, на третьи сутки после рождения своего последнего сына.

Когда Евдокия зарыдала над телом мужа, он был так тих и внимателен, как будто слышал слова её плача, песню русской вдовицы, возвышенный гимн любви, донесшийся и к нам через века.

«Како умре, животе мой драгий, — причитала она, — мене едину вдовою оставив? почто аз преже тебе не умрох? како заиде свет очию моею? где отходиши, сокровище живота моего? почто не промолвиши ко мне, свете мой прекрасный? что рано увядаеши, винограде многоплодный? уже не подаси плода сердцу моему и сладости души моей! чему, господине, не взозриши на мя, не промолвиши ко мне? ужели мя еси забыл? что ради не взозриши на мя и на дети своя? чему им ответа не даси? кому ли мене приказываешь? Солнце мое, рано заходиши! месяц мой красный, рано погибаеши! звездо восточныя, почто к западу грядеши? Царю мой, како прииму тя или послужу ти? Господине, где честь и слава твоя, где господьство твое? Государь всей земли Русской был еси, ныне же мрътв лежиши, ничим же не владееши; многиа страны примирил еси и многиа победы показал еси, ныне же смертию побежден, изменися слава твоя и зрак лица твоего пременися во истление! Животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценныя багряницы худыя сия и бедныя ризы приемлеши; за царский венец худым си платом главу покрываеши; за полату красную гроб приемлеши. Кому приказываешь мене и дети своя? немного порадовахся с тобою: за веселие плач и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и плач явимися; почто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоей и своея погибели! Не слышиши ли, господине, бедных моих слез и словес, не смилят ли ти ся моя горкиа слезы? Звери земныя на ложа своя идут, и птицы небесныа ко гнездом летят, ты же, господине, от дому своего напрасно отходиши…»

Словно сейчас голосом безутешной Евдокии сама земля Русская оплакивала своего возлюбленного сына.

Хоронили его 20 мая, и гроб был положен в великокняжеской усыпальнице, под сводами Архангельского собора, рядом с гробницами его отца, дяди, деда. Проститься с ним пришла вся Москва от мала до велика, и рыдание общее было таким громким, что временами совсем заглушало голоса певчих.

В память о нём ещё не были сложены слова воинских повестей и сказаний, но в тот год в светлице княжого терема женщины вышивали великий и дивной красы «воздух» — пелену с изображением Спаса, и в числе многих других поясных фигур поместили святого воина Димитрия Солунского и равноапостольного князя Владимира Киевского — небесных покровителей Дмитрия Донского и его двоюродного брата. Эта пелена, которой смогли вскоре полюбоваться москвичи, стала первой памятью о почившем герое, её вышивали под началом тётки Дмитрия, великой княгини Марии Александровны, вдовы Семёна Гордого.

Летом 1391 года москвичи стали свидетелями необычайного торжества. Накануне к великому князю Василию Дмитриевичу явились три знатных ордынца из ханской свиты: Бахтыхозя, Кыдырхозя и Маматхозя. Они сказали о своём желании служить московскому дому и принять православие. Их крестили не в церкви, а прямо в Москве-реке, и все жители столицы пришли, чтобы поздравить их, потому что такое событие значило не меньше, чем иная воинская победа.

В 1393 году в Кремле по воле великой княгини Евдокии Дмитриевны началось строительство белокаменной церкви Рождества Богородицы — в память о великом сражении, состоявшемся в день этого праздника. В память о муже. Церковь эта частично сохранилась до наших дней.

По преданию, Евдокия положила начало и строительству московского Рождественского монастыря на Кучковом поле, также посвящённого событиям 8 сентября 1380 года. И ещё одну стройку тех лет предание связывает с памятью о Куликовской битве — Бобренёв монастырь в окрестностях Коломны. Считается, что в его сооружении участвовал Дмитрий Михайлович Боброк-Волынец.

В 90-е годы XIV века, по распространённому в среде учёных мнению, были написаны «Задонщина», «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича». Память ширилась, обогащалась, запечатлеваясь в художестве, в камне, в слове, устном и письменном.