Вместо того чтобы принять его по достоинству, московский князь выставил против митрополичьего поезда заставы на дорогах. А когда Киприан обхитрил ратников и «иным путем пройдох» в Москву, на него обрушились новые бесчестия. Вскоре его выдворили из города, Киприан снова вынужден был отправиться в Киев.
Из «Повести о Митяе» явствует, что, постригшись в монахи и став архимандритом, Михаил-Митяй решил добиться своей цели с помощью собора русских иерархов, на котором бы его поставили во епископы. Однако на соборе один из владык, суздальско-нижегородский епископ Дионисий (известный нам как вдохновитель создания Лаврентьевской летописи), «дерзну рещи сопротив Митяю», а великому князю прямо заявил: «Не подобает тому тако быти».
Дионисий вовсе не был сторонником Киприана. Видимо, не в меньшей мере, чем Дмитрий Иванович, он опасался появления в Москве «литовского» митрополита. Но и княжеский выбор не устраивал этого иерарха.
Когда Дионисию стало известно, что Михаил-Митяй получил от патриарха Макария приглашение прибыть в Константинополь, чтобы ставиться в русские митрополиты, Дионисий решил тайно идти в Царьград. Великому князю московскому донесли о его приготовлениях, и Дмитрий Иванович потребовал от Дионисия ни в коей мере не препятствовать поездке своего избранника. Более того, не без причины опасаясь, что горячий и страстный епископ ослушается, великий князь велел удержать его «нужею», то есть принудительно.
Оказавшись вдруг в положении узника, суздальско-нижегородский владыка поклялся Дмитрию Ивановичу никуда не выезжать. К обещанию он присовокупил, что за него может поручиться игумен Сергий. Имя поручника говорило само за себя, и великому князю не оставалось ничего иного, как освободить Дионисия из-под домашнего заточения. Но через несколько дней, к немалому огорчению Дмитрия, владыка Дионисий «бежанием бежа к Царюграду», нарушив клятву и поставив в очень неловкое положение троицкого игумена. Его побег послужил толчком для срочных сборов самого Михаила-Митяя. При расставании великий князь снабдил его грамотой к патриарху. «Повесть» сообщает, что Митяй выпросил у своего покровителя ещё одну, запасную грамоту с великокняжеской печатью, но «не написану», с тем чтобы ею можно было воспользоваться при крайней нужде, сочинив от имени великого князя то или иное дополнительное обращение к патриарху. Как выразился при этом сам Михаил-Митяй: «Что хощу, да то и напишу на ней».
Избранник Дмитрия Ивановича благополучно преодолел неблизкий путь; он был уже почти у цели, но в нескольких милях от Константинополя вдруг разболелся и скоропостижно умер. Обстоятельства смерти Михаила-Митяя обойдены автором «Повести», и это придаёт им некоторую загадочность.
Михаила-Митяя негромко схоронили в Царьграде, но корабль с русским посольством всё ещё не покидал Золоторожскую бухту. В свите покойного митрополичьего наместника находилось три архимандрита. Соблазнительный пример своеволия, проявленного недавно Дионисием, подтолкнул их к ещё более рискованному, авантюрному поступку. Если наместник умер, то это не значит, что нужно возвращаться домой без митрополита, решили его спутники. Между двумя из них — архимандритом Иваном Петровским и архимандритом Пименом из Переславля — вспыхнула распря. Одолели сторонники Пимена. Захватив ризницу и казну покойного Михаила-Митяя, Пимен, к радости своей, обнаружил тут запасную «харатию» с великокняжеской печатью. «Повесть о Митяе» передаёт — не дословно, конечно, — содержание грамоты, написанной Пименом на чистом листе.
«От великаго князя русскаго к царю и патриарху. Послал есмь к вам Пимина. Поставите ми его в митрополиты, того бо единого избрах на Руси и паче того иного не обретох».
Патриархом в это время был уже не Макарий, приглашавший Михаила-Митяя в Константинополь, а сменивший его Нил. Будто бы, ознакомившись с «грамотой» великого князя Дмитрия Ивановича, Нил выразил просителям своё недоумение: есть ведь на Руси митрополит Киприан, утверждённый ещё патриархом Филофеем, а кроме него другому быть не положено. Тогда Пимен решил потревожить Митяеву казну, а поскольку её содержимого оказалось недостаточно, вступил в кабальные отношения с цареградскими заимодавцами, назанимал у них изрядно в рост — от имени всё того же великого князя всея Руси. Патриарх Нил и люди его окружения, получив соответствующую мзду, призвали Пимена для всестороннего испытания его веры.
Так свидетельствует «Повесть о Митяе».
Но на самом деле всё было несколько иначе. Патриарху Нилу пришлось одновременно заниматься не только испытанием Пимена, но и расследованием дела Киприана, накануне прибывшего в Константинополь из Киева. Пимен и его товарищи выдвинули против Киприана обвинение, составленное ещё в Москве, в княжом совете, что он был утверждён на русскую митрополию неканонически. В ходе разбирательства и получили огласку некоторые неприятные для Киприана подробности, например, о его личном участии в составлении обвинений литовских князей против митрополита Алексея.
Не дожидаясь решения собора, Киприан тайно отъехал в Киев. Конечно, такой поступок вовсе не выглядел доказательством в пользу беглеца. Если он подлинно невиновен в том, что поставлен на митрополию неканонически, то зачем же, право, понадобилось с такой поспешностью исчезать?
Однако Киприан, не догадываясь об этом, отбывал в Киев удивительно вовремя и кстати.
Дело в том, что великий князь московский, получив известие из Царьграда о скоропостижной смерти Михаила-Митяя и о дальнейших действиях переславльского архимандрита, вовсе не порадовался самочинию Пимена, пусть того и произвели наконец в митрополиты. Вся эта чересчур затянувшаяся и разветвившаяся история о митрополичьем преемстве приобретала в глазах Дмитрия Ивановича какой-то недостойный оборот. Во-первых, трудно было поверить, что его избранник умер своей смертью. Упорно поговаривали, что он не то задушен, не то уморён морскою водой. Но даже если это не так, всё равно до глубины души возмущал великого князя проступок Пимена, составившего подложную грамоту и наделавшего великих долгов от его, Дмитрия Ивановича, имени.
А кроме того, речь шла не только о Пимене или, допустим, о суздальско-нижегородском владыке Дионисии (который до сих пор оставался в Византии, опасаясь, видимо, великокняжеского гнева). Речь шла о том, что такими вот самовольными поступками видные иерархи подрывают уважение не только к себе, но и к мирской, княжеской власти. Дмитрий Иванович имел уже достаточный житейский опыт, чтобы видеть: отношения между светской и церковной властью редко бывают идеальными; слишком разнятся конечные цели Церкви и земного миродержавства. Но он же видел: власть княжеская и митрополичья становятся поистине неодолимой силой, когда согласованы в общем и частностях и каждая распространяется в свою меру. Да, бывали случаи, когда митрополит Алексей в отсутствие Дмитрия составлял грамоты от имени великого князя всея Руси. Но тут никогда не было подлога, превышения полномочий, всё это совершалось с согласия того же Дмитрия, не в перекор его воле. А вот Пимен, якобы с благой целью, пошёл на явный обман, состряпал «харатию», учинил греховную куплю на грязные деньги заимодавцев. Такое нельзя было оставить безнаказанным.
Шёл 1381 год. Пимен ещё сидел в Царьграде. Киприан, как было известно Дмитрию Ивановичу, уже вернулся в Киев. Вот тут-то и призвал великий князь к себе своего нынешнего (после смерти Михаила) духовника, игумена Феодора из Симонова монастыря, и стал с ним советоваться. Монах и князь легко, с полуслова понимали друг друга, поскольку Феодор давно и в подробностях знал подноготную церковного неустройства, да и жизнь владык мирских, насельников Кремля, проходила у него на глазах. Со своей стороны, Дмитрий Иванович ведал, что его духовник, племянник Сергия Радонежского, вместе со своим дядей — единственные, пожалуй, на Руси люди, могущие теперь быть надёжными посредниками для восстановления отношений с опальным Киприаном. Дело в том, что именно им, дяде и племяннику, Сергию и Феодору, Киприан три с лишним года назад письменно жаловался на… самого хозяина Москвы. Дмитрий тогда, узнав о тайном, без предупреждения и спросу, прибытии Киприана в Москву, на пустующую митрополичью кафедру, обошёлся с последним будто с каким татем: «…вернул ваших послов, — пишет Киприан, — отправленных мне навстречу, и поставил военные заставы с воеводами и приказал им чинить мне зло и убить меня. Но я, больше оберегая его честь и душу, приехал другим путём, надеясь на своё чистосердечие и любовь, которую имел к великому князю, его княгине и его детям. А он приставил ко мне мучителя, проклятого Никифора, и каких только зол я не испытал от него! Хула, брань, насмешки, ограбление, голод! Ночью, раздетого и голодного, он запер меня в тюрьме — и от той холодной ночи я до сих пор страдаю… Неужели нет никого в Москве, кто хотел бы добра душе великого князя и всей его вотчине?»
