К месту добрались под вечер. Мать встретила сына и гостя радушно. Сердцем поняла, что плохого человека сын в дом не приведет. Она ласково смотрела на гостя, и от ее теплого взгляда растаяли в душе Алексеева последние льдинки сомнения: Корюн хороший человек, честный и бесстрашный. Ведь попадись он при проверке - участь его была бы решена: за укрывательство расстрел.

Овагимян вылез из-за стола:

- Пойду проведаю племянницу. - И ушел.

Анатолий знал планы Корюна. Через племянницу он надеялся добыть необходимые документы, с которыми Алексеев мог бы свободно передвигаться по немецкому тылу. Есть такие документы! Корюн их видел: стандартный бланк, напечатанный по-немецки, пропуск для фамилии, имени и отчества, пода рождения. Такой-то, такого-то года рождения, преданный делу великой Германии, эвакуируется через такие-то и такте-то пункты, к месту своей родимы, туда-то, что подписью и печатью удостоверяется. Хороший документ, настоящий! С ним не страшны никакие проварки. Но добыть такой документ трудно: бланк строгой отчетности. Однако чем черт не шутит, надо попытаться.

Сидит Алексеев, ждет. Шутка ли сказать, от какой-то бумажки зависит сейчас вся его жизнь! Полк звал. Душа рвалась к нему с неслыханной силой. Алексеев и сам удивился - откуда такая сила? Корюн говорил ему: «Останься! Я свяжу тебя с партизанами, будешь и тут воевать со славу Родины». Куда там! И слышать не хотел. Это было превыше всего-тяга в полк, в родную стихию. Слух, галлюцинируя, улавливал рокот моторов, всплески разрывав зенитных снарядов. В глазах метались лучи прожекторов, и сердце учащенно билось от сознания исполненного долга.

Чуть потрескивая, горела керосиновая лампа. Оранжевый плоский язычок, вытягиваясь по бокам, лизал отекло тонкими нитями кстати. Алексеев убавил огонь, облокотился на стол и, подперев подбородок ладонями, окунулся в чуткую дремоту. Сытость и уют не создали в нем благодушного настроения, он чувствовал себя, как на вокзале, полностью готовым к тягости пути. В полудремоте вставали перед ним образы его товарищей: штурмана Артемова, радиста Ломовского, воздушного стрелка Вайнера. Что с ними? Где-то они сейчас? Прислушавшись к себе, Анатолий не ощутил беспокойства за штурмана и за радиста, что-то в подсознании говорило ему, что они живы и находятся в безопасности, а вот Вайнер… Если убит - куда ни шло, а если ранен…

Скрипнула дверь, дрогнул язычок лампы. Алексеев поднял голову. В комнату шагнул Корюн. От улыбался. Его прямо-таки распирало от радости. Подошел, обдал запахом только что выкуренной папиросы и энергичным жестом положил на стол перед Анатолием документ с фашистской эмблемой, с немецким типографским шрифтом и впечатанным на машинке немецким текстом. Черная круглая печать со свастикой убедительно красовалась на толстом белом листке бумаги. Лишь пустовало место для подписи: коменданта и старосты сельской управы.

Алексеев разочарованно поджал губы.

- Что, тебе не нравится?!-всполошился Корюн.- А-а-а, подписей нет! Это мы сейчас.

Пошел в угол комнаты, где стоял небольшой столик, заваленный ученическими тетрадями, взял красный карандаш, ручку, чернильницу «непроливашку» и, вернувшись, размашисто по-немецки красным карандашом подписался за коменданта, потом коряво, чернилами, за старосту.

- Вот и все! Но ты не бойся, - добавил он.- Документ отличный. Немецкий текст, машинка, печать настоящая. А подпись - ерунда!

Алексеев пожал плечами: «Ладно, какой-никакой, а все же - документ!» - и принялся разбирать текст, впечатанный на машинке. Та-ак, возраст уменьшен на два года. Теперь ему девятнадцать лет. Он предан великой Германии, добросовестно служит ей и, являясь уроженцем станицы Крымской на Кубани, эвакуируется через Анапу, Керчь, Джанкой в Новоалексеевку, под Мелитополем.

Прочитай, Алексеев аккуратно свернул документ и уже хотел положить его в карман френча, но Корюн со словами «Подожди-ка» взял листок, бросил его на пол и принялся топтать подошвами ботинок.

У Анатолия даже дух захватило, и сердце зашлось от недобрых подозрений: «Да что же это он вытворяет такое?!»

Корюн поднял листок:

- Ну вот, теперь у него нормальный вид. Понимаешь?

- Понимаю, - сказал Алексеев и покраснел за свои подозрения. Путь далекий, а липа новенькая, неистрепанная, соображать бы, надо самому.

- Ладно, -сказал Алексеев и поднялся из-за стола.- Что будем делать дальше?

- Спать, - сказал Корюн.- Под утро я тебя разбужу. Пойдешь пешком до Сиваша, а там поездом переедешь. Бумага есть.-Он тронул рукой плечо Алексеева.- А может, все-таки останешься, а?

- Нет, что ты. Корюн, не могу! Сил моих нет. Сердце в полк просится.

Не вернулся

Мы выбрались из самолета. Мои ребята смущены.

- Ну как? Что вы на это окажете? Алпетян стоит с поджатыми губами. Он возмущен до предела:

- Товарищ командир, да кто же его так отделал? Разве можно летать на таком утюге?! Это же верная смерть!

Краснюков, прилаживая к поясу шлемофон, сказал сердито:

- Не машина, а гроб с музыкой!

Морунов промолчал. Он старшина по званию, и ввязываться в разговор офицеров ему не положено. Свои мнения он выскажет друзьям стрелкам.

Подходит техник звена Тараканов, высокий, медлительный, подчеркнуто солидный, как и полагается парторгу. Сейчас у меня к Тараканову отношение настороженное. Он отвечает за состояние материальной части, и машина № 9 стоит в графе готовности. Самолет цел: крылья, хвост и шасси на месте, моторы работают нормально. Что еще надо? И тут я должен заявить, что самолет неисправен! Как воспримет ом это? Ясно же, все в нем воспротивится, и опять-таки - формально он будет прав.

Но Тараканов неожиданно сам выручает меня.

- Товарищ командир, мы с инженером все выяснили. Удивленно таращу глаза.

- Что именно?

- А как же, Кармин на бреющем в деревья вмазал!

У меня даже дух захватило от такого сообщения. Уж я-то знаю, что значит врезаться на бреющем в деревья!

- А как же!… Как же он жив-то остался?! Подошел инженер эскадрильи.

- Что будем делать?-обратился я к Гриневу.- Самолет раз регулирован и к полету негоден. Инженер пожал плечами и, словно ища поддержки, растерянно взглянул на Тараканова.

- Сложно все это, - произнес он, глядя под ноги.- Командир полка знает, что Карпин врезался в деревья, но машина-то цела, и значит, ничего не произошло!

- Да, да, конечно!-вставил я.- Вы хотите оказать, что при таком положении никто не возьмет на себя смелость отставить самолет от полета? Так ведь?

- Да, - согласился инженер.- Ведь если «девятка» не полетит, тогда придется давать объяснения и выявлять виновных. А Карпина за это по головке не погладят: дело подсудное. Значит, ЧП! Командиру полка, неприятность.

Тараканов нетерпеливо кашлянул. Я повернулся к нему:

- А каково ваше имение как парторга?

- Ставить самолет на прикол, раз он плохо ведет себя в воздухе!-твердо оказал Тараканов.- Мы попробуем его исправить. Но это сложно. Нужно повозиться несколько дней.

На том и порешили. Я позвонил в штаб и сказал Ермашкевичу, что «девятка» неисправна и в бой не пойдет.

Боевое задание полк получал на КП аэродрома. Мы сидели в большой уютной землянке, за тремя рядами длинных столов, заваленных сейчас шлемофонами, планшетами, развернутыми картами. Командир полка, начальник штаба, начальник связи, метеоролог - все на своих местах. Командир явно не в духе, и только я, наверное, один догадывался - почему.

Вот он встает, поднимаясь тяжелой глыбой, упирается кулачищами в стол и, глядя перед собой, как это обычно делают люди, твердо убежденные в своей правоте, без всяких предисловий задает вопрос:

- Командир первой эскадрильи, почему вы не проставили в боевом расписании экипаж младшего лейтенанта Красавцева?

На КП сразу наступила тишина. Видимо, все-таки люди знали об инциденте с самолетом, и предстоящее объяснение вновь назначенного комэски интересовало всех: «А как он себя поведет?»