— Всюду, всюду много! Хотите, я пойду с вами, — предложила она, готовая спуститься в кювет.

— Нет, нет! — возразил Стародуб. — Если уж хотите нам помочь, то идите по насыпи и предупреждайте об опасности.

И девушка не спеша, словно прогуливаясь, пошла по шпалам. Она даже запела какую-то беззаботную песенку. А беглецы ускорили шаг.

Раненая нога Стародуба, натертая за долгую дорогу, одеревенела, распухла и почти не сгибалась. Но он, собирая все силы, старался как можно меньше опираться на плечо Михаила, чтоб не утомить друга. Михаил это чувствовал и, наоборот, подставлял свое плечо, как костыль, на который можно опираться смело и не жалеючи.

Вдруг Михаил настороженно прислушался и спросил девушку, кто это там играет, что за музыка.

— Это не немцы! — И девушка пренебрежительно махнула рукой в сторону, откуда доносилась развеселая музыка. — То наши соседи свадьбу устроили.

— Свадьбу? — Стародуб даже остановился. — В такое время свадьбу? Да кто ж они такие, черт подери!

— До войны были люди как люди, — девушка сокрушенно развела руками, — а теперь сразу разбогатели, лавку свою открыли. С их дочкой я училась в одном классе. А как пруссаки пришли, перестала меня узнавать. Такая стала…

— Да-а… — только и сказал Стародуб.

Молча миновали несколько домов, подступивших к кювету. За ними путь сворачивал от городка. Впереди на пригорке километрах в двух показался березняк, за который быстро спускалось солнце. Лесок небольшой, а солнце огромное, раскаленное докрасна. Было страшно, что оно сожжет этот лесок в одно мгновение и беглецам будет негде укрыться.

Вдруг девушка спустилась с насыпи и, краснея, словно в чем-то провинилась, отдала Михаилу черную корочку хлеба, случайно оказавшуюся в кармане платья.

— У меня больше ничего нету. Если бы дом был близко, я принесла бы. А хотите, подождите меня в лесочке, я принесу.

— Милая девушка, спасибо тебе! — дрогнувшим голосом сказал Стародуб. — Возвращайся домой, чтоб тебя не заподозрили.

Но та, казалось, ничего не слышала. Она с состраданием смотрела на то, как Михаил делил ее корочку, как старался разломить ее точно пополам. Половинки, однако, получились неравными. Большую он отдал товарищу, а меньшую тут же бросил в рот и, кажется, не жуя проглотил. Потом нагнулся, поднял одному ему видимую крошку и тоже отправил в рот.

Глядя на это, девушка заговорила сквозь слезы:

— Я принесу, принесу вам хлеба! Так же нельзя! Вы умрете от голода! Ждите в лесочке! — И пустилась в обратный путь по кювету.

— Девушка, стой! — строгим голосом остановил ее Стародуб. — Мы верим тебе. И рады были бы твоей помощи. Но тебя могут выследить. Пропадешь ты из-за нас. Иди. Иди, милая! Мы и так тебя никогда не забудем.

Девушка молча и неохотно поднялась на насыпь. Долго смотрела она вслед уходящим беглецам. Губы ее шевелились, но было неясно, напевала она песенку, с которой провожала их, или молилась, несмотря на то, что готовилась стать комсомолкой. Или просто шептала что-то доброе, напутственное. Кто знает? А только ее добротой остались живы беглецы тем поздним августовским вечером тысяча девятьсот сорок первого года.

Михаил сидел в клуне на ворохе свеженамолоченного жита и жадно ел еще теплое, пахнущее прелью обмолота зерно.

Хозяин, опершись на черенок цепа, пристально смотрел на пришельца и выспрашивал, как за душу тянул, кто он, да откуда, и почему такой голодный.

Гость отвечал коротко и односложно. Он мучительно думал, что ему делать. Идти на другой, более зажиточный хутор? Что выпросишь у этого ходячего скелета? Он сам еле на ногах держится. Невероятно, как это он столько зерна намолотил. Уж такой худой, тонконогий! Да и домишко у него на честном слове держится, вот-вот опрокинется в болото под тяжестью огромного аистиного гнезда.

Из ольшаника за домом показалась корова, вторая, третья. И целое стадо вошло во двор. Михаил насчитал двадцать шесть коров и восемь подтелков. Их пригнал мальчишка лет двенадцати.

— А что, деревня рядом? — тревожно спросил он у тонконогого хозяина.

— Три километра, — ответил тот.

— Это оттуда стадо, из села?

— Зачем? — сдвинув плечи, удивленно переспросил хуторянин. — То мои коровы. Колхоз мы распустили, как только новая власть пришла, а скот поделили. А как я пострадавший от большевиков, мне досталось на пару голов больше.

Михаил перестал есть, пристально посмотрел на хозяина. Значит, он не от голодухи тощий, а просто таким клячим уродился? Но чем же он пострадал от большевиков?

Вопрос этот Михаил не успел задать. «Пострадавший» сам на него ответил:

— Кулачили меня ваши. Все забрали. И самого в Сибирь загнали бы, если бы не добрые люди… — Хозяин закурил, не предлагая Михаилу, и, откашлявшись, продолжал: — С панами я как-то умел ладить. Первейшим хозяином в округе считался. Сам ясный пан по праздникам в гости меня звал. А в тридцать девятом, когда пришли Советы, меня сразу в кулаки записали. Дом был крестовый — под больницу взяли. Два года вот тут жил по-волчьи… Ну да я за свое добро еще поквитаюсь… — Он грозился, казалось, самому Михаилу как представителю обидчиков.

Вбежал мальчишка. Шустрый, веселый, полненький. Прямая противоположность отцу. На плече его висел кнут, конец которого длинной серой змеей волочился по земле.

Михаил засмотрелся на мальчугана, чем-то напоминавшего ему собственное детство. Вот так же босиком, с кнутом через плечо он пас когда-то овец. Только не своих, а соседских.

— Я тут без тебя обойдусь, — хмуро сказал хозяин сыну. — Ты лучше позови Грысюка, он обещал помочь молотить.

Мальчуган подозрительно зыркнул на гостя и убежал.

Михаил не заметил, как во время разговора хозяин повел бровью в сторону гостя и как сын воспринял этот знак. Не обратил пришелец внимания и на то, что в щели клуни мелькнул белый конь, которого он видел по дороге на хутор. Теперь этот конь ушел в лесок. Сам он ушел, или кто-то его увел, Михаил не заметил. До села далеко. Хозяин безоружный, а у Михаила в кармане пистолет.

Узнав, с кем имеет дело, Михаил решил попросить еды и уходить, а если не даст добром, то и потребовать — не пропадать же командиру от голода.

Хозяин словно понял перемену в настроении своего гостя, присел у ворот на снопах и приказал хозяйке наварить картошки для прохожего.

Михаил облегченно вздохнул и стал охотней беседовать.

— Молотить не умеешь? — спросил хуторянин.

— Таким допотопным способом не приходилось, — ответил Михаил. — У нас в Калмыкии теперь комбайны, как корабли по морю, плавают по степи. Степь у нас ровная, есть где разгуляться…

— А мы вот все делали допотопным способом и хлеб ели… А Советы пришли — все под метлу: и допотопный способ, и хлебушек, и, нас самих! — хмурясь промолвил хозяин. — Ну, а ты что умеешь делать?

— Да кое-что умею, — ответил Михаил, уже учуявший запах картофельного пара и окончательно потерявший бдительность.

И все же он вскоре расслышал какой-то странный шорох за клуней. Насторожился. Подумал, что надо бы выйти из клуни… Но не успел встать: к воротам сразу с двух сторон подкатили два велосипедиста. Оба в черном, с винтовками за плечами.

«Полиция!» — Михаил схватился за пистолет.

Но хозяин как-то уж очень сострадательно посмотрел на него и показал, мол, сунь свое оружие в жито. И тут же шепнул:

— Скажи, что ты из тюрьмы, и ничего не будет.

Чувствуя, что сопротивляться он, истощенный голодом, не в силах, Михаил решил последовать совету хозяина, засунул пистолет глубоко в рожь и снова начал жевать зерно.

Полицейских оказалось четверо. В клуню вошел один — молодой, но усатый и хмурый. А те остались возле велосипедов.

— Боже помогай вам, дядько Тодор! — вместо приветствия сказал усач и пожал руку хуторянину. — Ну и хлопец у вас умный. Прискакал на коне, руку до картуза приставил и доложил:

— Там у нас в клуне черный!