Я выплачивал аренду уже не нужного мне двухэтажного дома в пригороде и всерьез колебался, не рвануть ли в Австралию, а Иосич жил у меня на первом этаже, собираясь получить вид на жительство в Японии, и выжирал по литровой бутылке водки «Сантори» за один календарный вечер.

Я никогда не любил сидеть за рулем, а Иосич пил так, что без колес своего микроавтобуса уже крайне плохо передвигался.

Я был вынужден каждый день с восьми до шести думать и говорить на японском, а у Иосича в салоне был постоянно включен CD-ченджер со всеми альбомами Гребенщикова.

Вот почему мы с ним часто ездили слушать море. Хотя бы и просто вдвоем. Если долго сидеть у моря, начинает казаться, что вот так, как сегодня, будет всегда.

У входа в крематорий нас дожидалась, согнувшись в поклоне, миловидная японка — девица лет тридцати. Фирменный светло-зеленый костюмчик сидел на ней как влитой. Юбка, жакетик, пилотка. Белоснежная блузка, узенький черный галстук. По-хароновски всепонимающие глаза.

Ни на кого не глядя, девица подняла руку в белой перчатке и жестом пригласила следовать за собой. Растянувшись цепочкой — девица, шеф, я, капитан, морячки — мы двинулись по длиннющему коридору с вереницей дверей из светлого дерева.

— Where are we going? — не выдержал капитан, когда мы прошагали так метров тридцать. По пути нам не встретилось ни единой живой души.

— Куда нас ведут? — перевел я шефу на японский.

— В комнату ожидания, — ответил шеф безучастно.

— To a waiting room, — механически перевел я капитану, не оборачиваясь.

— Waiting? — не понял тот. — For what?!

Я открыл было рот для вопроса шефу, но девица вдруг остановилась, повернулась к очередным дверям и раздвинула створки.

— Прошу вас… — мягко пропела она. — Отдыхайте, пожалуйста. Через пятьдесят три минуты вас пригласят.

— Take a rest, — перевел я «мастеру». — They'll come for us in an hour.

И ступил за шефом внутрь.

В Комнату Без Стены.

То был обычный приемный зал с татами, низкими столиками и подушками для полусотни человек. Классическая эстетика «ваби»: дерево, соломенный пол. Запах свежей травы, чашки из глины и прочий контакт с природой. От техно-цивилизации — разве что электрические термосы с зеленым чаем. Картинка совершенно традиционная, когда б не одна деталь. Первый же взгляд прошивал эту комнату навылет — и упирался в глухую скалу.

Самая дальняя, противоположная от входа стена была стеклянной. Полностью — от пола до потолка. А за стеклом, метрах в пятнадцати, от земли в небеса убегала скала. Замшелая скала с водопадом. Вода сбегала вниз ручейками, собиралась в новые ручейки и успокаивалась в прудике у подножья. Живая вода и мертвый камень, беззвучно сливающиеся воедино.

Впрочем, звук в этой комнате все-таки раздавался. Из невидимых динамиков в потолке. Слабыми волнами безо всякого ритма. Расслабленная рука в прострации пощипывала струну какого-то очень древнего инструмента. Трррам… Тири-рам… Плям-плям.

Капитан за моей спиной вдруг громко икнул.

— Пожалуйста, снимайте обувь и располагайтесь, — пригласила девица. — Сейчас начнется кремация. Если что-нибудь понадобится, нажмите кнопку на столике.

Проследив, чтобы все разулись и расселись у столиков на подушках, девица отвесила глубокий поклон, задвинула створки дверей и исчезла.

Тири-ра-рам…

Капитан снова икнул. Я налил ему зеленого чаю из термоса. Чай оказался слишком горячим, чтобы пить его залпом. Наверное, следовало попросить воды, но жать на кнопку отчего-то не поднималась рука. Взгляд мой зафиксировался на скале с водопадом, и мысли понеслись непонятно куда.

— Ик!

Я представил, как в недрах неведомой печи сжигают человеческое тело. Под страшной температурой — градусов в тыщу, не меньше. Чтобы выпарить всю воду и оставить один только прах. Почему-то вспомнились огурец и арбуз, состоящие из воды на девяносто с лишним процентов.

Плям-пау… Тирирам.

Если все мы вышли из Океана, то куда уходим потом? Допустим, завтра на меня, не дай Бог, упадет кирпич. И меня точно так же принесут в крематорий и выпарят из моего тела всю воду. Что останется от того, кем был я? Именно я, а не кто-то другой? Пожалуй, только файлы в моем компьютере. Вернее, сразу в двух компьютерах — дома и на работе. Не считая электронных писем и фотографий, разосланных по компьютерам друзей-приятелей в разных странах и городах. Но компьютерная память таится в чипах, а это же кремний! То есть — песок. Каменный прах моих мыслей, при жизни рассеянный моими же руками по белу свету.

— Ик… скъюз ми!

Пляу-плям.

С одной стороны — так оно, конечно, экономичнее. Ну, что такое человек? Тот же арбуз, только с чувствами. Хлипкий, хрупкий, недолговечный. Вечно мается какими-то болячками, вечно из него что-то течет. Подумать только: весь накопленный опыт человечества, хранимый в органике, может в любой момент вылететь в трубу от какого-нибудь метеорита или глобального потепления! А в том же камне это хранилось бы — ну, если не вечно, то уж всяко подольше, чем в стихии воды…

Ик! Тири-ра-рам.

Вряд ли, конечно, бедняга боцман пользовался компьютером. Во что же перейдет его душа за пятьдесят три минуты сожжения? Вот если б его схоронили — тогда он постепенно влился бы в круговорот веществ живой природы. А так?

— Уважаемых родственников и близких господина Ракхайна приглашают для прощания с прахом усопшего в ритуальную камеру номер пятнадцать, — вкрадчиво сообщили динамики в потолке.

— Ик!

Плям-пам… Тирирам.

Без четверти семь автобус добрался до центра и подрулил к остановке «Старый город». Я вышел, прошагал еще метров тридцать — и нырнул направо, в один из самых «гуляльных» квартальчиков Ниигаты. Каждую пятницу ближе к вечеру здесь вскипал и пенился до утра маленький вавилон. Юнцы в пролетарских шароварах и трудовых повязках на голове зазывали в кабачки на свежайшие рыбу и пиво. Патлатые студентики-израильтяне торговали с лотков бижутерией, растаманскими фенечками и поддельными «ролексами». Из-под неоновых иероглифов чуть ли не с каждого поворота улюлюкали электронные ритмы «пачинко».

— Миста-а… — вцепился мне кто-то в локоть. Я обернулся, но никого не увидел. И лишь тогда глянул вниз. Крошечная тайка в прозрачно-лиловом, маня пунцовыми губами, поглаживала мое колено и заглядывала в глаза. В нос ударило сладким парфюмом. — Любой массаж, миста-а!..

— Отвали! — рванул я из ее объятий, протолкался через толпу рыже- и зеленоволосых японских пигалиц на слоновьих платформах, обогнул столик предсказательницы судьбы в капюшоне от средневековой ведьмы — и двери лучшей лапшевни во всей Ниигате, «Тампопо-рамэн», оказались прямо у меня перед носом.

— Ирассяй! — жизнерадостно закричала мне мама-сан.

— Ми-три-ий! — продублировал ее Иосич от самого дальнего столика.

На ходу поклонившись маме, я прошел к нему в угол. Иосич возлежал на диванчике у стены, поудобней пристроив пузо на широком сидении, и задумчиво глядел в потолок. Пузо прикрывала толстая, в твердом переплете книга. На столике перед его круглой физиономией громоздилась запотевшая кружка «Асахи».

Я сел напротив, сунул под стол портфель. Студентка-официантка в холщовом переднике тут же поднесла мне стакан воды и влажную горячую салфетку на деревянной подставочке…

— Я понял, Митрий! — произнес Иосич, даже не взглянув на меня. В коротких поддернутых брючках, мячиком вздымающихся на пузе, он напомнил мне Карлсона, который пропил моторчик. — Я про себя все понял… Я — тайный мормон!

— С дуба рухнул? — Я покосился на книгу. — Чего опять начитался?

— Ты не поверишь! Я тебе еще не рассказывал. Неделю назад иду по улице, никого не трогаю. Ты же знаешь, я мирный. Да и ленивый к тому ж. А потому пешком передвигаюсь очень медленно… И тут — прямо на меня! — надвигаются трое. Ну, ты видел, их тут как грязи. Такие все одинаковые, накачанные как бройлеры, в галстучках и с велосипедами. Окружили, значит, меня — и давай обрабатывать. Верю ли я, все дела. Не верю, грю. А знаю ли я? Не знаю, грю…