Ян Шама расправил широкие плечи.

— Здорово живешь — хорошо же вы меня тогда агитировали! Ты мне сказал — дурак, чего ради караулишь буржуям кислую капусту, пойдем с нами, порастрясем портки их благородиям, а то больно они распоясались.

— Положим, говорили мы не совсем так, — улыбнулся Пулпан, — но так думали. Ты нам показался прямо созданным для красноармейской фуражки. Ну, товарищи, нам пора, скоро ужин. Кашевар уже варит кислую капусту, которую Шама так старательно караулил в Самаре, да свинину подбавляет. А его подручный замешивает настоящие чешские кнедлики. Но мне хочется, чтобы вы, прапорщик, проводили меня. Слыхал я, вы медик и, пока живете у нас, могли бы помогать доктору. Резать чирьи, вскакивающие от излишней ретивости, да следить, не подцепили ли ребята в городе чего-нибудь такого…

Прапорщик Конядра покраснел. Без погон и без Георгиевских крестов он похож на мальчика, сразу возмужавшего.

— Я пойду с вами, Пулпан, но фельдшером работать не стану, так и знайте. Пошли!

По дороге Конядра упорно обдумывал что-то свое, четверка красноармейцев шагала довольная. Вдруг Пулпан взял прапорщика под руку.

— Фельдшером быть не хотите, а что думаете делать? — спросил Пулпан.

— Я вступлю в Красную Армию, а вы мне укажете, где принимают заявления, — ответил Конядра. — Я складываю с себя офицерское звание и вступаю к вам рядовым. Только хотелось бы в кавалерию.

— Я провожу тебя к комиссару, — ответил Пулпан, и под его обвислыми усами блеснули широкие зубы. — А твои ребята знают?

— Я им сказал, и похоже, все пойдут за мной. В моей роте хорошие парни, и, если они еще раздумывают, не удивляйтесь. Это убийство красноармейцев в Пензе совсем сбило их с толку. Один из повешенных, Поспишил, учитель по профессии, служил как раз в нашем полку и так хорошо рассказывал о прошлом чехов, о гуситах, об Иржи Подебрадском. Этот король единственный из всех ему импонировал, потому что не боялся врагов и не основал династии. И вдруг наши же Поспишила повесили, да еще мертвому поджаривали ноги…

— Наши, говорите? — вскричал Даниел. — Вырвите из себя корни легионерства — не на доброй почве они выросли!

— Не надо быть несправедливым ко всем легионерам, товарищ, — резко произнес Конядра. — Пензенский случай привел в брожение тысячи людей, целые полки. Кто знает, чем все это еще кончится.

Ян Пулпан остановился перед вагоном первого класса и жестом пригласил Матея Конядру войти и сам поднялся следом за ним в большое отделение, где стены были оклеены обоями и стояли два мягких кресла. За столиком у окна над толстой черной тетрадью склонился комиссар полка Натан Кнышев. Он встал, протянув прапорщику руку. Страшный шрам на лице комиссара поразил прапорщика, но сейчас же, схватив руку Кнышева, он крепко пожал се.

Поток добровольцев в новый чехословацкий полк Красной Армии увеличивался. Вагоны первого класса, стоившие на запасных путях, заполнились. Поручик Норберт Книжек хвалил агитационную работу Пулпана и Петника, в особенности когда они привели все девяносто человек, освобожденных из запломбированных вагонов. О Ланкаше вспоминали лишь Кулда и Кавка. Начдив Киквидзе договорился с местным Советом о переселении чехословаков из вагонов в здание сельскохозяйственного училища на окраине города.

С вагонами простились без шума, хотя в тот день бойцы получили первое месячное жалованье — по пятьдесят рублей. У них не было даже времени похвастать этим перед легионерами из проезжающих эшелонов. Здание школы было новое, просторное, на дворе можно было проводить учения. На огороде добровольцы оборудовали стрельбище. Знакомились с русскими винтовками и пулеметами, особенно с «максимом». В роты и взводы были назначены командиры, постепенно формировались батальоны. Первый батальон был укомплектован «киевлянами», и командовал им Вацлав Сыхра. Для второго и третьего батальонов не хватало винтовок и пулеметов, так что учения пока проводились без оружия. Знакомые по лагерям военнопленных или по службе в Легли держались вместе. Йозеф Долина, Аршин — Беда Ганза, Курт Вайнерт, Вла-стимил Барбора и Антонин Ганоусек поселились вместе с Яном Шамой и Карелом Петником. На учения ходили по утрам, после обеда болтались на вокзале, агитируя проезжающих легионеров.

Через Тамбов к Пензе шли последние легионерские транспорты, и красноармейцы старались увести из эшелонов в свой полк как можно больше людей. «Плюньте, ребята, на работу для французских фабрикантов оружия, идите с нами защищать русскую революцию!»

Даже бурный Шама научился говорить о революции.

— Революция, братья, это дверь ко всемирной свободе, — убеждал он легионеров, с которыми провел уже целый день в трактире, не подозревая, что те уже записались в Красную Армию. — А раз всемирная свобода, значит, и ваше будущее обеспечено.

К его радости, бывшие легионеры с ним соглашались.

В первый же раз, когда друзья все вместе навестили в лазарете Войту Бартака, выяснилось, что Пулпан и Даниел тоже знают раненого кадета; он командовал отрядом чехословацких красногвардейцев под Гребенкой, дошел с ними до Золотоноши, а оттуда пешим маршем через Кременчуг — до Ромодана, а из Ромодана — до Лубен. Там он командовал отрядом разведчиков.

— На своем киргизском жеребце он появлялся всегда там, где сильнее пахло порохом, — рассказывал Отын Даниел, — и матросы, которые были с нами, не верили, что он не казак. А пулю он получил уже под Харьковом. Вернулся из разведки, сапог полон крови, а он ни за что не желает слезть с коня. Насильно сняли, отнесли к санитарам, а то бы опять поскакал. Долина и Ганза были при этом, могут подтвердить.

— Неужели и ты, Йозеф, подался в кавалерию? — с веселым удивлением спросил Шама Долину. — Не могу представить тебя в седле! Беда — драгун, но ты, серая пехтура!

— Йозеф сидит в седле, как пан, и Барбора с Вайнертом тоже, и везде мы были вместе с нашим кадетом. Это вот ты и с козы бы свалился! — крикнул Аршин Ганза. — И помни, наш боевой клич — «За Максим»!

— Лично мой боевой клич — «За Чехию», — осклабился Ян Шама. — Он похож на твой, как мамина каша с медом и изюмом на Натальину гречку, от которой лошади дохнут.

— Стоп! — вмешался Йозеф Долина. — Напрасно петушишься, Шама. Видно, тебя не интересует, что мы пережили, — валялся по своим лазаретам да в плюшевых вагонах, как буржуй. Под Киевом нас была тысяча, к Харькову дошло едва семьсот. А под Харьковом были еще убитые, а тех, кто попал в плен, немцы и австрийцы вешали как дезертиров. Побили нас здорово, однако не всех. И чем дальше, тем нас больше, и вовсе не мямли. А чтоб ты знал, что мы тебе товарищи, возьмем тебя с собой к Бартаку. В последний раз он о тебе вспоминал: в нашей компании, говорит, не хватает рыжика, привыкли, говорит, мы к его скулежу.

Шама покраснел. Аршин расхохотался и ткнул локтем Барбору, однако тому было не до смеха. Он искренне пожалел несчастного «рыжика» и всерьез рассердился на Долину.

— В нашем полку будет кавалерийский эскадрон, возьмем и Яна. Он парень деревенский, быстро научится управляться с конем.

— Конечно, возьмем, — сказал Аршин, — только пусть он сначала оставит в покое Наталью. Лошади таких не выносят.

Добровольцы все прибывали, и в конце мая на дворе сельскохозяйственного училища появилась однажды группа в двадцать пять человек из легионерского оркестра во главе с капельмейстером. Привел их Ян Пулпан. Инструментов у них не было, но Киквидзе приказал достать. Раздобыли даже смычковые, чтобы чехи могли давать концерты жителям Тамбова.

В воскресенье шумно было в школьном гимнастическом зале. Музыканты настраивали инструменты, а красноармейцы терпеливо ждали, когда зазвучит первый марш. Карел Петник расставил перед музыкантами пюпитры, разложил ноты, которые нашел в пустовавшей музыкальной школе. Капельмейстер, с красной звездой на легионерской фуражке, постучав палочкой по пульту, улыбнулся зрителям и вдруг побагровел. Показав дирижерской палочкой на человека, сидевшего возле Долины, он закричал: