Люди в зале опять шевельнулись, точно им не стало хватать воздуху, а кто-то даже, справа от Кирилла, кажется, Сысоев, Кирилл не разобрал, не выдержал и встал, точно бы намереваясь потребовать от нее прекратить эту комедию, а может, просто предложить в напарники певице вместо обалдевшего Кирилла себя, но девчушка, ни капельки не оробев, отчаянно тряхнула головой и запела уже в полный голос и чуть покачивая в такт бедрами:

Теперь Кирилл уже окончательно сник: девчушка, будь она неладна, пела явно для него, теперь это уже ни у кого не вызывало сомнений, но как отнестись к ее затее, не знал. Сначала он попробовал было сделать вид, что он вовсе не синеглазый, и, следовательно, она ошиблась адресом, пускай поищет в зале, раз приспичило, кого-нибудь другого, у кого глаза синие, но не помогло. Певица по-прежнему не спускала с него насмешливо сочувственного взгляда, продолжала обращаться только к нему, а не к кому-нибудь другому, зовя его и страстно убеждая, и при этом, как вполне созревшая женщина, хотя была-то от горшка два вершка, пленительно покачивала своими округлыми, четкого рисунка, бедрами. Кирилл стиснул зубы и решился на мальчишеский поступок — сделал ей свирепую физиономию: отстань, мол, чего пристала, видишь, не до тебя. Но что этой певице были его страдания, раз она никого не хотела признавать в зале, кроме одного Кирилла и со сцены на него опять, на потеху присутствующим, полились упреки, просьбы и увещевания, что нельзя, мол, в такой день «сидеть, как пень надутый, а ревновать, коль нет причин, смешно», и Кириллу, заполыхавшему всеми цветами радуги, уже не оставалось ничего другого как только примириться со своей горькой участью, то есть снова начать тихонько сутулить плечи и безотрадно разглядывать свой собственный пуп.

И ладно еще, если бы на этом его страдания закончились, так нет ведь: едва певица, провожаемая мощными хлопками и криками «браво», скрылась за кулисами и занавес задернули, на его бедную голову посыпались новые синяки и шишки: это его друзья-однополчане во главе с Сысоевым начали его любезно поздравлять, а вот с чем, дипломатично не договаривали, начали чего-то там желать, и тоже с недомолвками, и Кирилл, одарив их свирепым взглядом, пробил себе локтями дорогу к одной из дверей и выбрался из землянки на свежий воздух, чтобы перевести дух. Здесь, на воле, было темно и тихо, и можно было собраться с мыслями. Он вытащил портсигар, сунул в рот папироску и чиркнул спичкой. Спичка зашипела, но не зажглась, Кирилл полез за другой, но спичек в коробке больше не оказалось, и Кирилл, закинув коробок в кусты, собрался было облегчить душеньку негромким ругательством, как из темноты вдруг до него донесся несмелый и точно бы мальчишеский голос: «Подождите, товарищ лейтенант, я вам сейчас целый коробок принесу», а вслед за этим он услышал топот чьих-то быстро удалявшихся шагов. И голос, и топот были незнакомы, и он с недоумением потянул себя за нос, — кто, мол, это, откуда? — а затем, посчитав, что это снова шутка, собрался было шагнуть обратно к землянке, как в тот же миг на тропинке, точно из-под земли, перед ним появилась небольшая, по плечо ему, фигурка, перехваченная ремнем, и давешний голос задышливо произнес:

— Вот и я, товарищ лейтенант.

Потом чиркнула спичка, вспыхнул огонек, и при свете этого огонька Кирилл увидел несмело устремленный на него взгляд чьих-то вроде знакомых и незнакомых, таких по-мальчишечьи озорных глаз. Он наклонился, чтобы разглядеть эти глаза получше, но туг же услышал:

— Ой, обожжетесь, товарищ лейтенант. Прикуривайте быстрее.

И тогда-то, только после этого «ой» и «обожжетесь», он, наконец, понял, кто это был перед ним. Это была его давешняя мучительница, что разливалась соловьем на сцене на потеху всему залу, и Кирилл, похолодев глазами, хотел было демонстративно показать ей спину, но вместо этого вдруг протянул с недоумением и тревожной радостью:

— Так это вы?

— Да, товарищ лейтенант, это я, — призналась его мучительница таким тоном, словно после этого признания собиралась прямехонько на гауптвахту. Потом взмолилась: — Вы уж простите меня, товарищ лейтенант, не нарочно я, честное комсомольское. Нечаянно получилось.

— А я вас и не виню, — опять почему-то явно противореча себе, ответил Кирилл, хотя с большим удовольствием, наверно, дал бы ей под зад коленкой.

— Нет, вы сердитесь, я вижу, но все равно я не виновата. Извините. Ведь если хотите знать, я не сама. Так вышло. Вот только послушайте. Ведь я ужасная трусиха, а тут комиссар полка мне говорит, это как выйти на сцену, подбери, говорит, какого-нибудь интересного летчика, смотри на него и пой, пой как бы только для него, а в зал или там по сторонам не смотри, тогда и страшно не будет. Я ведь недавно в самодеятельности. В школе — не считается. Там все по-другому. А тут все взрослые, незнакомые. Вот я его и послушала, а потом удержаться не могла. Поглядела на вас, запела и, знаете, все забыла, забыла что на сцене. Правда, видела, что вы обижаетесь, вам это неприятно, а поделать с собой уже ничего не могла. Извините уж, товарищ лейтенант. Ладно? Больше никогда не повторится.

— Еще бы, — криво усмехнулся Кирилл, потом спросил, почувствовав вдруг какой-то непонятный интерес к этой девчушке и не очень-то, по правде говоря, обрадовавшись этому интересу. — Как вас звать?

— Если по-военному — сержант Рябчикова, а так — Люся, Людмила. И еще меня Малявкой зовут, это из-за маленького роста.

— Фамилия вкусная, аппетитная, — одобрил Кирилл. — Имя тоже ничего, подходящее, а в Малявке есть даже что-то этакое. Ну, в общем, это самое. — Потом изменил голос и сурово предупредил: — Только имейте в виду, сержант Рябчикова, в следующий раз, как будете выступать, такой номер у вас больше не пройдет. Устроили комедию. Понятно или повторить?

— Понятно, товарищ лейтенант, — поспешила согласиться та. — Больше ничего такого никогда не случится, не сойти мне с места. — Голос ее дрогнул. — Не верите? Хотите, возьму в рот зажженную спичку?

— Что-о?

— Спичку в рот, — решительно повторила она. — Думаете, слабо? Возьму — и все. Я уже не раз брала. И ничего. Смотрите — и не успел Кирилл опомниться, как эта отчаянная головушка привстала на цыпочки и, тут уже угрожающе зашуршав коробком, чиркнула спичкой и, вероятно, на самом деле осуществила бы это свое сумасбродное намерение, если бы Кирилл в последний момент не схватил ее за руку и не прикрикнул по-служебному строго:

— Отставить, товарищ Малявка! Приберегите этот номер для кого-нибудь другого, раз вам так уж хочется глотать горящие спички, а чтобы при мне ни-ни. А спички лучше отдайте мне, детям спичками играть не положено. Вы ведь их так и так у кого-то для меня выклянчили.

— Я не клянчила, мне дали, — упавшим голосом ответила Малявка.

— Все равно.

— И вы мне тогда простите? На все сто?

Это походило уже на торг, и Кирилл снова почувствовал что-то вроде желания отшлепать эту настырную девчонку, задрать юбчонку и отшлепать, как полагается но почему-то опять ответил как бы в пику этому своему желанию, словно в него вселился бес и этот бес все время путал ему карты:

— Кто старое помянет, тому глаз вон. Достаточно?

— Вполне, по самую макушку, — радостно вскрикнула она, и даже в темноте глаза ее сверкнули торжеством. — Спички ваши.

Однако через мгновение, как только Кирилл засобирался уходить, она снова сникла, будто ее обдало холодком, и вдруг униженно попросила:

— Если вы и вправду больше не сердитесь, пригласите меня тогда на танец. Всего на один.

— Пригласить на танец? — ахнул Кирилл.