Таково было состояние петербургской театральной прессы в период службы Веры Федоровны Комиссаржевской в императорском Александринском театре, и такова была причина, почему далекие от нее виленские друзья и почитатели не сразу увидели в столичных газетах и журналах те высокие оценки ее игры, на которые она имела право по своему таланту, по чистоте своих устремлений в искусстве, по благородству своего актерского пути.

* * *

После трех сезонов службы в Александринском театре В.Ф.Комиссаржевская в великопостный сезон 1899 года вновь приехала в Вильну - на гастроли. Она не привезла с собой труппы, а играла с работавшей в Вильне труппой все того же антрепренера К.Н.Незлобина.

Как расчетливый хозяин, Незлобин отпустил на время этих великопостных гастролей большинство дорогостоящих лучших актеров своей труппы. Из них он оставил всего несколько человек, - тех, что были совершенно незаменимы, как Ф.А.Норин, Д.Я.Грузинский, а также молодежь и вторых актеров. Что из этого получилось, об этом мы скажем ниже.

Комиссаржевская сыграла в этот приезд следующие роли: Рози - в «Бое бабочек» Зудермана, Ларису - в «Бесприданнице» Островского, Соню Галтину - в «Борцах» М.Чайковского, Варю - в «Дикарке» Островского и Соловьева, Викки - в «Блестящей карьере», Наташу - в «Волшебной сказке» Потапенко, Клару - в «Вечной любви» Фабера, Нину Заречную - в «Чайке» Чехова.

Из этих восьми ролей большинство были новыми для Вильны, не игранными Комиссаржевской в прежние виленские сезоны, три - новыми по актерским приемам и краскам, по идейному и художественному содержанию. Это - Нина Заречная в «Чайке», Лариса в «Бесприданнице», сыгранная в этот приезд по-новому, и Соня Галтина в «Борцах».

Успех гастролей был громадный. «Все та же!» «Прежняя!» - таков был лейтмотив газетных рецензий, разговоров, зрительских высказываний в антрактах и даже надписей на лентах цветочных подношений.

И мало кто заметил, что уже в этот первый гастрольный приезд Комиссаржевская была кое в чем не совсем «та же», не совсем «прежняя».

Да почти весь репертуар состоял из тех ролей инженю,- а в «Дикарке» и «Блестящей карьере» даже комических инженю,- в которых Вильна так любила артистку и раньше. Это был почти сплошь все тот же знакомый наивный, полудетский, нежно-девический мирок расцветающих чувств и предчувствий - все то, что Комиссаржевская играла с таким непревзойденным мастерством и о чем отдельные строгие ценители говаривали еще до ее поступления в Александринский театр:

- Да, мила, очень мила… Но ведь она играет все одно и то же - хрупкость, трогательность… Она скоро выдохнется!

Но в этот гастрольный приезд в игре Комиссаржевской очень отчетливо звучали появившиеся в ней новые ноты. Невозможно было не видеть, что Комиссаржевская овладевает новыми высотами и наряду с трогательными подросточками хочет - и уже может! - играть сильные драматические роли. И, пожалуй, самым главным в этом новом звучании отдельных ролей был явственный отход от прежней, мещанской драматургии. Вера Федоровна уже хотела играть свою современницу, русскую женщину, вырывающуюся из душного домашнего мирка к труду, к борьбе, к творчеству.

Впервые новые краски промелькнули, но лишь довольно мимолетно в исполнении ею роли Сони в пьесе «Борцы». Роль эта - не выигрышная, не центральная. В центре пьесы стоят сами «борцы»: хищники старой и новой формации - Дилигентов и Галтин - и их неравная борьба. Соня, дочь Галтина,- роль второго плана, почти эпизодическая. Но в этой роли есть кусок: Соня узнала о преступлении отца и стучится в запертую дверь его кабинета.

- Папа! Это - я, Соня… Отопри!

Комиссаржевская тут не молила, не была ни трогательна, ни беспомощна. Она говорила непривычно сильно, повелительно, с жесткими металлическими нотами в голосе. Она приказывала, она звала к ответу. Всю сцену у запертой двери отцовского кабинета Соня - Комиссаржевская вела на сильнейшем драматическом напряжении, разрешавшемся глухими, упрямыми рыданиями.

Но это был лишь эпизод. Для дальнейшего его развития в пьесе не было материала.

Зато ярко новой, неожиданной, тревожащей была теперь игра Комиссаржевской в роли Ларисы в «Бесприданнице». Эту роль она уже играла в годы своей службы в виленском театре (1894-1896) и играла, по общему отзыву, иначе.

Трудно понять, как удалось Комиссаржевской преодолеть те трудности, какие поставил перед нею Незлобин, дав ей частью тусклых, а частью просто негодных партнеров. В «Бесприданнице» приятно играли молодые актеры: И.Гедике (Карандышев) и Ю.Белгородский (Вожеватов). Был отличный Робинзон - Д.Грузинский. Были слабые, совершенно беспомощные Огудалова (Нелюбова) и Кнуров (Массин). Но Паратов! Паратов был немыслимый, невозможный! Его играл сам Незлобин.

К.Н.Незлобин был одним из первых русских антрепренеров, для которых театр был не только коммерческим предприятием, не придатком при буфете, а любимым призванием, делом всей жизни. Он был одним из первых русских антрепренеров, твердо поведшим курс на создание постоянных трупп, на создание ансамбля. В этом театре он был не только антрепренером, но и способным актером на ролях комиков и простаков. Но, по известной старой пословице, утверждающей, что нет больших охотников разговаривать, чем немые, Незлобин хотел играть не те роли, для которых имел способности, а те, для которых у него не было ни внутренних, ни внешних данных. Так получилось, что в этот гастрольный приезд Комиссаржевской Незлобин, отпустив Л.М.Добровольского и других актеров, играл с нею свои любимые роли героев и «роковых красавцев»,- значит, и Паратова.

- С кем вы равняетесь?… - возмущенно говорит Лариса, когда Карандышев допытывается у нее, чем он хуже Паратова.- Сергей Сергеич… это идеал мужчины.

Когда вслед за этими словами Ларисы на сцену вышел Паратов - Незлобин, в белой дворянской фуражке на круглой голове прирожденного комика, с дорожной сумочкой, выбивавшей дробь по его могучему, почти варламовскому животу, в зрительном зале раздались смешки и возгласы:

- Идеал мужчины!!

Мне приходилось не раз видеть, как Адельгеймы и другие гастролеры играли с совершенно невозможными Офелиями и Дездемонами,- это было частым явлением в таких поездках. Такие гастролеры даже не притворялись, что они любят своих партнерш. Они только произносили слова любви, адресованные через головы этих злополучных актрис каким-то другим воображаемым женщинам. Ни один взгляд, ни один жест, ни одно прикосновение не говорили о том, что гастролер этот в самом деле любит, ревнует, страдает из-за этой, вот именно этой женщины. Они просто играли сами с собой, без всякого общения со своими партнершами, которые лишь подавали необходимые реплики, как говорится, «подыгрывали». И зритель тоже, быстро приспособившись к этому явлению, воспринимал спектакль лишь через гастролера, мысленно выключая его антураж.

Не так играла Комиссаржевская с Незлобиным. Она не притворялась,- она, Лариса, любила этого смешного добродушного человека! Она действительно видела в нем воплощение своей романтической мечты! Она смотрела на него с таким сияющим обожанием, с такой ненаигранной девической самозабвенностью, что и зритель видел уже не этого Паратова, а какого-то другого, того, кто взял в свои равнодушные руки гордое сердце Ларисы и небрежно обронил его в дорожную пыль.

Однако, конечно, не в этом, не в преодолении неподходящего партнера было то новое, что проявилось в этот приезд в игре Комиссаржевской - Ларисы. Новое было прежде всего в полном отказе от того, что ей, как актрисе, было раньше привычно и легко делать, а зрителю - всегда приятно увидеть в ее игре. Зритель любил легкий, естественный, как дыхание, юмор Комиссаржевской, любил ее полудетские интонации, чистые, наивные и поэтические. Зритель любил тот жест, с каким в «Гибели Содома» Клерхен говорила Вилли Яникову:

- Ты во-о-он какой! - и поднимала руку высоко над головой.- А я - вот какая… - и она показывала тою же рукой несколько вершков от пола, словно определяя рост котенка или собачки.