Из разных ресторанов и других общественных «встреч» Нового года будут, конечно, приглашать артистов нашего театра и студий для исполнения «номеров» перед ужинающими совбурами[507] и спекулянтами. И будут очень дорого платить. Еще бы! И лестно: забавлять за ужином будут артисты Московского Художественного академического театра или его Студий. И легко достижимо: что теперь несколько миллионов!
Увы, я не поручусь, что для всех ясно, как унизительны, как постыдны такие выступления.
Я не знаю, вправе ли дирекция МХАТ запрещать это. Если кто-нибудь думает, что не вправе, то я готов умолять его на коленях не позорить подобным выступлением имя Художественного театра. И предупреждаю, что того, кто сделает это, я потом все равно в покое не оставлю.
Вл. Немирович-Данченко
{251} 366. К. Ф. Вальцу[508]
26 марта 1922 г. Москва
Карлу Федоровичу Вальцу
Тому, кто отдал делу театра всю свою жизнь, всю, без остатка, —
Всю энергию, знания, все свои дарования, труд, всю любовь, —
Тому, кто глубоко сознал, что на сцене нет места не художнику, за что бы он ни брался, — будет ли то декоративная живопись, машинно ли техническая часть, административная ли, —
На протяжении 60 лет, —
Надежнейшей опоре театрального дела, —
«Человеку Театра» в самом истинном и благородном смысле этих слов, —
Тому, кто своей яркой личностью и делом своей жизни поддерживает бодрость в слабеющих и восстанавливает веру в унывающих, —
Московский Художественный театр
и его студии с искреннейшими симпатиями
и глубоким почтением.
367. В. И. Качалову[509]
Начало 1922 г. Москва
Дорогой Василий Иванович!
В отношениях наших с зарубежной группой назрел момент: решение возвращаться в Москву или не возвращаться. Это мое письмо — последнее. Если я еще и буду писать, то по вопросам частным, которые могут возникнуть после решения. Поднимать же снова и снова вопрос кардинальный и перебирать соображения за и против я, — пусть меня простят Ваши товарищи, — больше не буду. И ни в какие переговоры не буду вступать и ни в какие обсуждения новых «условий». Еще раз, пусть меня простят, — не буду даже отвечать на разные новые просьбы или оговорки, которые у кого-нибудь {252} могут возникнуть. В этом смысле и письмо Нины Николаевны[510] и письмо Берсенева я считаю недоразумением.
Вопрос был поставлен еще в моем августовском письме совершенно ясно: кто хочет, пусть возвращается; кто не возвращается — естественно, принимает на себя последствия постольку, поскольку он считает себя артистом Художественного театра; я (или мы, находящиеся здесь) не антрепренеры и никаких гарантий за такое или сякое, благополучное в материальном, или в художественном, или даже в политическом отношениях, никаких гарантий за положение здесь в Москве мы не даем, потому что сами не имеем; ни о каких «условиях» между нами не может быть речи; и я не даю никакого права никому сказать когда-нибудь: «Зачем вы, Владимир Иванович, нас вызвали? Нам было за границей так хорошо, а здесь в Москве так скверно!» Если в моих письмах были иногда слова тона убеждающего (по отношению к Вам лично, правда, были), я готов их взять назад. Я только оповещаю о положении Художественного театра, вашего театра. И спрашиваю: кто возвращается помочь театру не развалиться? А для того, чтобы ваше решение опиралось на верную информацию, к вам поехал Подгорный. И точка: жду ответа.
Теперь Нина Николаевна пишет: освободите Василия Ивановича от обязательства.
Ну что я могу на это ответить? От какого обязательства? У меня с ним никаких контрактов нет. Освободить Вас от ответственности за театр, если он погибнет? Да ведь эта ответственность запишется не на бумаге, скажется не в суде. Да хоть бы мы и освободили, — сами-то себя Вы освобождаете от этой ответственности? Не можете приехать, потому что больны? Что же можно с этим поделать? Ваше дело поставить вопрос перед своей совестью, точно ли болезнь Вас удерживает за границей. Не можете оставить сына? Опять-таки что я могу сказать? Вероятно, я должен признать это обстоятельством, заслуживающим решительного уважения? Сказать по совести, не склонен признать. Есть разница между 10‑летним туберкулезным и 20‑летним, слава богу, здоровым студентом. Нина Николаевна приводит слова из письма Марьи Петровны[511], которая пишет, что никогда не бросит детей. Если они {253} здоровые, взрослые, — то я и с Марьей Петровной не согласен. Но не в этом дело. Может быть, я не учитываю каких-нибудь данных в вопросе о сыне[512]… Так что же я могу? Ну, скажем, в скрижалях будет записано так: Художественный театр погиб или стал иным отчасти и потому, что не вернулся Качалов, хотя Качалов никак не мог приехать из-за сына… При чем же тут я, снимающий какое-то обязательство?
Чувством я совершенно понимаю Нину Николаевну: она боится и московской жизни, и разлуки с сыном и при этом предчувствует, что Ваше возвращение вовсе уж не будет так целительно для театра, но душою не может оторваться от упреков, которыми москвичи могут отравить Вашу жизнь. И вот в этой раздвоенности она ищет решения от меня: мудрый Эдип, разреши! Но это утопающий хватается за соломинку. Я совсем тут ни при чем. Тут только Вы сами. Если бы Нина Николаевна сказала: не убеждайте Василия Ивановича ехать. Я готов повторить то, что написал выше, что все слова убеждающего тона беру назад. Но если она просит, чтоб я Вас убеждал не ехать, то уж этого я никак не могу.
Между прочим, один пункт и в ее письме и в Вашем надо отметить. О том, какие расчеты строятся на Вас. Мне кажется, что я уже и писал об этом. Ни Гамлета, ни Бранда мы не собираемся ставить, ни Эдипа или вообще трагедию… Ни в юношей Вас записывать не собираемся, то есть ни Чацкий, ни Глумов… Только то, что по силам: «У жизни в лапах»; если бы приехала Германова — «Каменный гость», «У царских врат»… И готовить новую работу, может быть, «И свет во тьме светит», может быть, «Роза и Крест»…
Только — что по силам.
Другое важное обстоятельство, подчеркнутое во всех трех полученных мною письмах, и от Вас, и от Нины Николаевны, и от Берсенева: это что Художественный театр должен принять всю группу. Что только при этом все вы можете быть полезны.
Тут уже есть недоразумение, странное настолько, что я готов упрекнуть Подгорного в не совсем точной информации.
Вы все как будто думаете, что главное — мы тут устали, и если бы те спектакли, которые теперь идут в Художественном {254} театре, были на более или менее значительное время сняты и заменены, или по крайней мере перебиты спектаклями вашей группы, то дело Художественного театра было бы спасено. То есть что, главное, у нас недостает сил для того, чтобы играть семь спектаклей в неделю.
Это не так. Да, мы здесь не можем играть больше 3 – 4 спектаклей, потому что нет сил. Но мы и не стали бы играть больше, если бы, даже при наличии сил, самые спектакли не были на высоте.
Наш художественный термометр показывает сейчас очень хорошую температуру. Может быть, даже не по достижениям, а по стремлению, по волевой энергии. И мы предпочтем совершенно изменить физиономию Художественного театра, чем заполнить его спектаклями, не отмеченными этой волевой энергией.
И когда мы хотим, чтобы здесь были Качалов, Германова, Книппер, Берсенев, Массалитинов, Павлов, Тарасова, Тарханов, Крыжановская, Бакшеев и т. д., Литовцева, Александров, — то хотим усилить и расширить работу в этом направлении, а вовсе не перенести в Москву «Три сестры», «Дядю Ваню», «Карамазовых» и т. д. Признаться, нам это и в голову не приходило. Если «Три сестры» и «Дядя Ваня», как, может быть, и весь Чехов, сейчас совершенно не ко времени, то их ставить не будем. А если будем, то в наилучшем составе, не считаясь с тем, как пьесы шли в вашей группе. Вообще мы рассчитываем на членов группы, а не на ее спектакли.
