{92} Дальше.
Вы играли. Что же с этим поделаешь? Я рад за Вас, что Вы получили денег. И жалею, что Вы поневоле оторвали у себя несколько дней полного отдыха. Вот и все мое отношение к этим спектаклям.
Мне очень хотелось бы, чтобы Вы больше верили, что Ваше материальное благополучие устроится само собой. Чем меньше Вы будете бояться этого, тем больше будете беречь свои силы.
Третье — о продлении отпуска. Вы понимаете, что я не задумался бы отпустить Вас надолго, но…
В «Екатерине Ивановне» Вы играете главную роль[157] («заглавную» не можете). Репетироваться пьеса Андреева будет параллельно с «Пер Гюнтом». 16‑го я предполагаю читать пьесу и тотчас же приступать к ней. Надо ею заняться много сразу, потому что около 10 сентября мне, наверное, придется уйти в «Пер Гюнта». Вот почему я не могу дать Вам ни одного дня сверх 15‑го. Но для Вас не будет слишком утомительна осенняя работа — этим можно утешиться.
Для нервов — роль сильнее всего в первом действии, которое все на нем, — у Екатерины Ивановны всего две фразы.
Пьесу надо до начала сезона совсем заладить, чтобы потом не было с нею задержки.
Я не дал Вам пьесу умышленно — простите. Во-первых, хотел, чтобы Вы не думали летом ни о чем серьезном. Во-вторых, боялся, что пьеса начнет гулять по рукам. И в‑третьих, она такая, что ее надо сразу обнять и сыграть. Вряд ли даже следует бороться с ее недостатками. Она такая.
Я очень доволен — и старался об этом, — чтобы Вы не играли в этом году новей трагической роли. У Вас еще «Гамлет», с которым вы будете работать[158].
«Гамлет» намечается вторым спектаклем (первым «Пер Гюнт»).
Но вдруг с «Пер Гюнтом» произойдет заминка?! Тогда ведь надо открывать сезон «Екатериной Ивановной». Значит, надо быть наготове и тем более энергично не терять времени вначале.
Что будете еще играть?
Мне очень хотелось бы, чтобы Вы играли Тартюфа[159].
{93} Вот отдохнули бы от трагедии!
Но это — в зависимости от многих соображений, о которых я вчера послал Конст. Серг. целую кипу листков.
Если будем ставить «Бесов», значит, Вы — Николай Ставрогин, и тогда о Тартюфе нечего думать.
Может быть, что Тригорин[160].
Но все это гадательно.
Необходим успех «Пер Гюнта» — тогда легко будет составлять репертуар.
Отдыхайте, пожалуйста. Обнимаю Вас
В. Немирович-Данченко
Я в Ялте до 5 авг., потом должен съездить на 2 – 3 дня в деревню. В Москве 10‑го.
277. К. С. Станиславскому[161]
4 августа 1912 г. Ялта
4 авг.
Дорогой Константин Сергеевич!
Послезавтра утром я уезжаю из Ялты. А ответа от Вас на свое послание не имею[162]. Вероятно, получу его в Москве.
Там, около 25 августа, я сделаю репертуарное совещание. Приглашу Стаховича, Москвина, Лужского, Вишневского — может быть, и Леонидова. И вместе обсудим подробности. Думаю, что Ваши мнения по всем вопросам у меня уже будут.
К тому времени будет у меня и пьеса Толстого. Он заходил здесь, в Ялте, но меня не застал. Живет около Феодосии. Между нами завязалась переписка.
Может быть, его пьеса разрешит многое в смысле распределения ролей по труппе?
Уезжая из Киева, я купил его сочинения. Читал, знакомился с ним.
Правда, я не нашел одного, самого большого, его романа. Но должен сказать Вам на ухо, что рассказы его оставили меня совершенно холодным. Не заразительный темперамент.
{94} Впрочем, посмотрим, какова его пьеса[163].
Читал я и Ремизова — ввиду петербургских рекомендаций Добужинского и Бенуа. И тоже не очень обрадовался.
До чего они, все эти петербуржцы, холодны, — даже удивительно! Я думаю, что и Добужинский стал душевнее от причастности к Художественному театру. Оттого он и начал так тяготеть к нему[164].
Если в Ал. Толстом есть хоть «замысел» (хотя и всегда сочиненный, а не пережитой) и во всяком случае — красочность, то в Ремизове уж никакой драматургической жилки не чувствую. Разве только там, где он становится сентиментален.
За это время списался я и с Гуревич. Она написала мне длинное письмо, в котором просит материалов для книги о Художественном театре[165].
Я ей ответил, что материалы к ее услугам, но одно дело — она напишет книгу, какую ей захочется, а другое дело — она поработает для книги, какая нужна Худож. театру, какая должна быть историческою и какую мы давно хотим выпустить. Для последней ей надо жить в Москве и работать по нашим указаниям. И тогда театр даже войдет в соглашение с издателем в риске по изданию.
Кажется, Гуревич готова идти на это. И приедет в Москву 11 августа для вырешения этого дела.
Добужинский писал мне откуда-то из Дании, я дал ему Ваш адрес. Что он будет делать, — пока остается невыясненным. До Москвы, то есть до 25 августа. Он приедет в Москву в начале сентября.
Стахович с восторгом принял Вашу мысль играть Клеанта (в «Тартюфе»). Конечно, у него должен быть дублер[166].
В Москве с нетерпением буду искать Вашего ответа на мои вопросы.
Пока до свидания. Здоровейте, набирайтесь сил! Привет Марье Петровне и детям.
Ваш В. Немирович-Данченко
{95} 278. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[167]
17 августа 1912 г. Москва
… Хорошо еще, что я все еще с отдыхом. Сегодня начал в театре занятия, но и то ограничился чтением. «Екатерины Ивановны»[168], а потом, и вот весь вечер, молчу дома, раскладываю пасьянс, валяюсь.
Мне надо только не утомляться!
«Екат. Ив.» произвела на слушателей (а вызывал я одних участвующих в пьесе, чувствуя, что на большую аудиторию чтение сразу произведет отрицательное впечатление) — на участвующих, как я и ожидал, произвела впечатление волнительное, очень возбуждающее к спорам и смутное. Завтра назначил беседовать о пьесе, но уже вижу, что будет говориться, как и кем, и будет именно то, что я и предвидел давно.
Постановка этой пьесы требует — готов сказать — «штокманской» смелости. Пьеса будет волновать, беспокоить, раздражать, злить, возмущать. Об успехах, какие бывают на старых пьесах — Тургенев, например, — не может быть и речи. Тут до такой степени обнажаются язвы нашей жизни, и так беспощадно, без малейшего стремления смягчить, загладить, что дай бог только, чтоб публика не выцарапала друг другу глаза. Колючая пьеса. Когда публике подали такую же обнаженную пьесу под крикливо-эффектным соусом («У жизни в лапах») с музыкой, рестораном, змеей, то она была очень довольна. Чего уж ниже: дошло до «негра»! Но это так замазали, что стало прекрасным представлением, отличной «неправдой». А вот когда это будет так правдиво, да и не где-то там, в Норвегии, а у себя дома, в Петербурге, — тут будет то же, что было с «Бездной» Андреева[169].
Но я остаюсь при убеждении, что если мы все время будем идти по чистенькой дорожке «Мудреца», Тургенева и Мольера, то мы скоро станем «вчерашним театром». Актеры у нас уже вчерашние — и Качалов, и Москвин, а такие, как Вишневский, так не только вчерашнее, a Plusquamperfectum[170]. Когда театр перестает «беспокоить» и злить, он катится вниз.
{96} Может быть, в нем искусство и на высоте, но он мертвеет в своем искусстве, становится классическим, и живая жизнь протекает, обходя его.
Однако, разумеется, я уберу все специфически безвкусное андреевское и сумею поднять и углубить даже то, что у него уже значительно и глубоко.
Сегодня после чтения (в первый раз громко) мне еще яснее стали места слабые — и они второстепенны, и места сильные — они-то и наиболее важные в пьесе. 3‑е действие — самого большого волнения, а 4‑е жестоко по трагизму.
Если бы только удалось Германовой дать эти переживания! Удалось бы быть с подстреленным ангелом чистоты в душе! Ангела, правда, подстрелили и разбудили такие темные силы, которые и привели к «красному кошмару»[171].
Это поход против отношения мужчин к женщинам. Еще более, это философия М и Ж (т. е. мужчины и женщины), современных!..
