14 июля

Дорогой Константин Сергеевич!

В высшей степени желательно, чтобы наши занятия в августе начались чтением пьесы Алексея Максимовича — 7 августа. И чтобы к этому дню были приготовлены все необходимые экземпляры пьесы, расписаны роли и т. д. Так, чтобы с 7 августа уже не представлялось задержек с этой, чисто канцелярской стороны. И для этого надо, чтобы Алексей Максимович прислал экземпляр пьесы в Москву к 1 августа, не позже. Или на мое имя, или на имя Фессинга (Москва, Художественный театр, Леониду Александровичу фон Фессинг, заказным пакетом). Я немедленно отдам переписывать в надежные руки, которые заранее будут готовы.

Всего лучше было бы, если бы Алексей Максимович сам прочел пьесу труппе. Затем, пока будут идти репетиции других пьес, первые несколько дней пойдут на распределение ролей, на обсуждение макетов, дальше будет подготовка мизансцены и т. д.

Итак, будьте добры, напишите об этом Алексею Максимовичу. Я сделал бы это сам, но не знаю его адреса.

{421} Но, пожалуйста, настоятельно просите рукопись к 1 августа. Иначе дело впоследствии очень затормозится. Он, может быть, не знает, сколько времени уходит на подготовление экземпляров, ролей и т. д.

А то телеграфируйте ему так: «Прошу выслать пьесу к 1 августа в Москву в театр или Владимиру Ивановичу, или Леониду Александровичу фон Фессинг. Назначаем 7 августа чтение пьесы артистам. Лучше всего было бы, если бы Вы прочли сами. Пьеса нужна 1 августа для приготовления необходимых экземпляров и ролей».

Обнимаю Вас.

В. Немирович-Данченко

193. А. М. Горькому[970]

2 или 3 августа 1905 г. Москва

Куоккала.

Алексею Максимовичу Пешкову-Горькому.

Константин Сергеевич телеграфировал Вам общую просьбу дирекции театра прочесть седьмого августа труппе артистов пьесу. Будьте добры ответить мне в театр, сделаете Вы это или нет, или поручите прочесть пьесу, например, Качалову. В высшей степени желательно начать занятия [с] ознакомления артистов с Вашей пьесой. Прошу извинить мне мой запрос, но от Вашего ответа зависит заблаговременное распределение работ по театру.

Немирович-Данченко, Художественный театр

194. К. С. Станиславскому[971]

4 сентября 1905 г. Москва

Воскрес. 4 сент.

Дорогой Константин Сергеевич!

Попытаюсь каждодневно рассказывать Вам о происходящем в театре.

{422} Вчера вечером репетировали первую половину третьего действия Горький был на репетиции, сидел рядом со мною и часто говорил свои замечания. Возможностью высказывать их был очень доволен. Заметил, между прочим, что вот у Комиссаржевской он не мог ничего говорить, — черт знает почему: не располагало[972].

Замечания он делал, так сказать, психологически-литературные. Против всевозможных вставок и переделок мелкого разбора ничего решительно не имеет. Очень протестует только против пульверизатора, говоря, что такая трусость делает Протасова не только смешным, но и глупым[973]. Чем заменить, пока еще не знаю.

Сегодня утром продолжаем третье действие. Вечером — «Царь Федор». Завтра — «Дети солнца», утро и вечер.

Ваш В. Немирович-Данченко

195. К. С. Станиславскому[974]

5 сентября 1905 г. Москва

5, понедельник

Вчера утром и сегодня утром продолжали, закончили и повторили третье действие. Все в присутствии Горького. Мизансцену кое-где меняли Кое‑где сократили паузы.

К сожалению, чувствую этот акт только вечером — кончать при лампах (Антоновна могла бы вносить одну лампу и зажигать другую вместо убирания стаканов чая). Днем очень нелепы все эти разговоры[975].

Финал вызывает странные споры, какие-то непонятные. Мария Федоровна какая-то занервленная; занервила, видимо, на своей роли и его[976]. Он уже «проклинает» эту роль («Будь она проклята, эта Лиза!»). Всех он слушает, видимо, с приятностью, а в Марии Федоровне находит что-то, что точно все не так. Остальными, по-видимому, он доволен, некоторыми больше, некоторыми меньше.

Сейчас, вечером, будем репетировать второе действие. Его с тех пор, как Вы прорепетировали, на сцене не трогали — только за столом.

{423} В две репетиции повторим. И у нас три действия будут разобраны окончательно. Тогда начнем репетировать уже как следует.

Завтра утром в театре первый класс[977], а вечером «Чайка»[978].

В «Федоре» народ подготовлен.

Вот и все. В. Немирович-Данченко

196. К. С. Станиславскому[979]

6 сентября 1905 г. Москва

6 сент., вторник

Четвертый лист начинаю!

Никак не могу изложить все, что сказал бы на словах.

Вчерашняя репетиция (второе действие) — одна из тех, когда хочется «взять шапку и палку и идти, идти куда глаза глядят»[980]. Или когда думаешь, что театр не стоит таких жертв…

Вы хотели уйти от банальностей автора и покрыть их «жизнью двора» и «завтраком». Но это заводит в такие дебри натяжек и неудобств, что выйти из них можно только или с Вашей же помощью, или путем новой мизансцены, то есть исправленной.

Автор ведет себя очень мягко и мило. Я предупреждал его, чтоб он не обрушивался на то, что ему покажется неподходящим. И он не обрушивался. Однако путем замечаний, даже с явным оттенком любовного отношения к Вам, отрицал все детали мизансцены.

Может быть, у меня в самом деле острое самолюбие. Но находясь между его замечаниями, которые в большинстве я не могу не признать резонными, с другой стороны — желанием не нарушать Вашей мизансцены, с третьей — неловким чувством перед автором, который не хотел моего участия в пьесе, и, наконец, мыслью о необходимости решать так или сяк, чтобы не терять времени, путаясь во всем этом, я — нельзя сказать, чтоб чувствовал себя важно. Положение и обидное и глупое. Тем более что актеры не говорят Вам в глаза, когда им неудобно, а все расчеты возлагают на меня…

{424} Вероятно, я сейчас буду заниматься только первым и третьим актами, в которых я лишь в пустяках ушел от Вашей мизансцены. И приготовлю эти два акта вчистую. А второй отложу до нашего свидания, прочтя его раза два за столом.

А может быть, приготовлю измененную мизансцену и Вам покажу, когда приедете.

Ваш В. Немирович-Данченко

197. К. С. Станиславскому[981]

8 сентября 1905 г. Москва

8 сент., четверг

Вчера прорепетировали 1‑е действие. Актеры все говорят, что они были особенно внимательны и добросовестны. «Мы за кулисами думали, что акт “пошел”», — говорили они. А мне показалось так безнадежно, так неинтересно, так пусто, скучно… И главное, так много нарочного.

Все это я сказал им. Особенно плохи: 1) Качалов, который все дальше и дальше уходит в Трофимова[982]. При этом я заметил ему, что он 4 – 5 дней совсем не занимается. Он признался, что так и есть. Но что он не может заниматься, потому что не верит, что эта роль ему по силам, и что он сразу заработал бы энергичнее, если бы знал, что все первые спектакли будете играть Вы, а он потом вступил бы когда угодно[983]. 2) Муратова, которая не двигается с места. 3) Лужский, тоже не двигающийся с места. Так что вечер я посвятил занятиям с Вишневским. 4) Громов, остающийся Громовым. Делают успехи Андреева, когда она меньше «играет», и Германова. Даже Леонидов не без успеха. Литовцева тоже с успехом[984].

Самое же важное, что нет никакого настроения в акте и много искусственного. В сотый раз я сталкиваюсь с тем, что все точно боятся, что будет скучно, и нажимают педали раньше времени.

Я давно пришел к убеждению, что яркость исполнения, как противовес той «бледности», к которой я якобы склонен, {425} яркость исполнения, когда нет в основе роли верного тона, хуже всякой бледности и никогда не имеет истинного успеха. Лужский сразу старается оживлять, тогда как вся прелесть Чепурного в спокойствии и внутреннем юморе, в спокойствии, доходящем до полнейшего отсутствия игры. А если этого нет, то никакая яркость не доставит мне радости. Книппер сразу доводит сцену до слез[985]. И это преждевременно, я еще не знаю, кто она, что она… Громов сразу должен давать будущего громилу, и в этой напористости пропадает сдержанная сумрачность.