Он взял ее руку и поцеловал. Софья Аркадьевна, не отнимая руки, долгим взглядом смотрела на него.
— Почему вы так смотрите на меня? — тихо спросил Радин.
Она не ответила, только высвободила руку.
— Вы знаете, что я сюда больше не приеду. Но уехать вот так, ничего толком не выяснив, я не могу.
Лицо Софьи Аркадьевны было бледно. Большие глаза с мольбой смотрели на него.
— Не мучайте меня. Я и без того… мне и так трудно. Это все так непросто.
— Но вдвоем нам легче найти выход из положения. Мы же взрослые люди.
Но она, словно не слыша его горячей речи продолжала:
— Мне тяжело здесь. Конечно, люди тут славные, простые, очень добрые. Но этого, оказывается, мало. Счастье еще и в том, когда жена и муж дополняют друг друга, составляя единое целое, когда они едины в интересах, в чувствах, да и во всем. Одним словом, когда они необходимы друг другу. А без этого — одиноко… Это самое ужасное, что только может придумать жизнь.
Радин вспомнил ночь на заставе, добродушного полковника с его наивными расспросами об «Анне Карениной», и почувствовал острую жалость к этим хорошим, но таким разным, бог знает, зачем соединенным людям.
— Вы не любите мужа? — спросил он.
— Не люблю. Я привязана к нему, благодарна ему за его заботу, любовь ко мне. Но любить — нет, не люблю, — подняв глаза на Радина, медленно и четко сказала она.
— Зачем же вы выходили за него замуж? — удивленно сказал он.
— Милый вы и наивный человек, хотя и писатель. Ну скажите, назовите вы мне хоть одну женщину, которая не хотела бы быть счастливой. Он мне понравился простотой, скромностью. Мне было приятно, что в меня влюбился человек, которого так уважают и ценят за мужество, даже героизм. Он робел передо мной, был застенчив. И даже это нравилось мне. Я была студенткой последнего курса, а он подполковником, боевым командиром, и вдруг — робеет передо мной. Вот и вся история.
Зазвонил телефон.
— Слушаю… Как, ты не приедешь? Утром? Почему? А Владимир Александрович сидит и дожидается тебя… Сейчас я передам ему трубку.
— Алло… Я слушаю вас, Григорий Васильевич.
— Мой дорогой писатель, Владимир Александрович. Не сердитесь на меня, — дела, — донесся откуда-то голос полковника. — Надеюсь, еще свидимся… Приезжайте снова, будем рады, — говорил Четвериков.
— Спасибо.
— Всего вам доброго, успехов, здоровья.
— И вам тоже, Григорий Васильевич. Спасибо за помощь и гостеприимство.
Он опустил голову и закусил губу, так неловко почувствовал себя в этой ситуации.
— Не вините себя ни в чем. Я понимаю вас, — Софья Аркадьевна подошла к нему. — Вам надо идти, Владимир Александрович. Уже пора.
— Но ведь вы не хотите, чтобы я уходил, — медленно сказал он.
— А я и не скрываю этого. Мне дороги часы и минуты, проведенные с вами.
— Моя добрая, моя любимая…
— Не надо. Было бы смешно превращать наши отношения в пошлый гарнизонный флирт. Ни я, ни вы не подходим для этого, — голос ее был спокоен, почти невозмутим, но Радин ясно увидел в ее глазах слезы.
Было уже поздно, когда Радин уходил от Четвериковых. Звезды сверкали в черном куполе неба. Луна только-только поднималась из-за леса и ее серебристо-серое сияние лишь слегка освещало холмы. Из раскрытых окон низких домов слышались голоса, смех. Все было обычным, но ему казалось, что весь мир перевернулся, что жизнь потекла по какому-то другому руслу, и что он не в силах что-либо изменить.
Когда Радин вернулся в Москву, он уже спокойнее вспоминал Софью Аркадьевну.
«Не напишет она мне. Уехал столичный гость, уехала вместе с ним и внезапная любовь», — огорченно думал он, проверяя утреннюю почту. А в сердце теплилась надежда, что она помнит о нем, хочет видеть его. Он с головой уходил в работу, но каждая деталь, описанная в очерке, возвращала Радина к ней. Какая-то могучая, неведомая сила тянула его обратно в места, где жила Соня. Московское лето было еще в разгаре, но близость осени уже чувствовалась во всем, — и в мягком, но уже прохладном воздухе, не успевающем прогреться за день уходящим солнцем, и в золотой паутинке на скверах и улицах. Словом, была середина августа. Со дня приезда Радина в Москву прошло больше месяца, а писем от Софьи Аркадьевны не было. Они приходили от читателей из Сибири, и с Дальнего Востока, и с Кавказа, но того, которого так ждал Радин, — не было.
И опять горькие сомнения тревожили его, и ему даже хотелось забыть об этой встрече, но он не мог, только мучился, страдал, злился на себя и на весь белый свет.
Наконец очерк был окончен и Радин облегченно вздохнул, когда сдал его в журнал. Но уже к вечеру знакомая тоска охватила Радина.
— Надо ехать… надо непременно ехать туда, — ворочаясь с боку на бок и вконец измучившись, решил он.
Телефонный звонок прозвенел отрывисто и гулко.
— Товарищ Радин, вам письмо, из Карело-Финской, — весело говорил девичий голос. — Алё, алё, вы слышите меня, товарищ Радин? Вам переслать его?
— Нет. Я сам приеду за ним, — выходя из оцепенения, закричал Радин.
Он быстро переоделся, кое-как затянул галстук, схватил шляпу и, перескакивая через ступеньку как мальчишка, выбежал на улицу.
Никогда не было это здание таким радушным, как сегодня. И солнце, и пожелтевшая зелень сквера Союза писателей, и стоявшая посреди садика скульптура мудреца, ушедшего в свои мысли, — все было радостно и ярко.
— Это ее почерк… Милая, милая, — повторял он, перечитывая письмо, никак не мог сосредоточиться и плохо понимал смысл написанного.
«Помните ли вы еще меня? Не забыли ли в суете работы и московской жизни? Если даже и забыли, все равно я благословляю тот день, когда вы приехали в наш город…»
В конце письма, уже другими чернилами, была сделана приписка:
«9-го сентября еду к маме в Ленинград. Телефон А-4-11-82».
«Девятого сентября! А сегодня третье число. Еще целых пять дней».
После обеда он пошел в Секретариат, переговорил с управделами.
— Бумаги мы вам заготовим к пятому. Вам на сколько дней нужна поездка?
— На десять, — ответил Радин.
А седьмого ночью он уже садился в поезд.
Остановился он в «Гранд-отеле», тихой, спокойной гостинице, в номере, который он всегда заказывал заранее.
Адреса Софьи Аркадьевны он не знал, но телефон ее родных запомнил так крепко, что, проснувшись среди ночи, мог сразу же назвать его.
Завтра она будет здесь. Еще никогда он не испытывал такого глубокого и тревожного чувства любви. Ведь, казалось, все было хорошо. Соня, он это знал, любила его и письмо написала… Почему же у него так тревожно на душе?
Вечером он пошел в театр. Но ни музыка, ни публика не отвлекли его от невеселых раздумий.
«Я, наверное, сойду с ума. И чего я себя мучаю? Завтра уже все определится», — выходя из театра, думал он. Вокруг проходили люди, веселые голоса заполняли Невский. И никому не было дела до его душевного состояния, да и вряд ли он производил такое уж жалкое впечатление — сухощавый, подтянутый мужчина в расцвете сил, идет себе, прогуливается. От этих мыслей ему стало смешно и он зашагал уже бодрее.
— Дорогой мой, я так рада, что мы опять вместе… — голос Софьи Аркадьевны слегка дрожал.
Радин нежно погладил ее по волосам и бережно, так, как целуют ребенка, поцеловал в лоб.
— Соня, я тоже счастлив. Но… у тебя муж. Ты решишься на развод?
— Наверное, — в каком-то задумчивом оцепенении ответила она.
— Знаешь, Соня… Давай мы сделаем это теперь, поедем вместе в Бугач, и я скажу ему, что мы любим друг друга. Это будет честнее, чем таить от него наши отношения. И ты будешь моей женой.
— Пойдем в город, — она поменяла тему. — Я так соскучилась по родному Ленинграду.
Через минуту, молодые, счастливые, они сбегали по лестнице в город. Им нравилось все: и пожилой швейцар, распахнувший дверь, и залитая солнцем улица Гоголя, и дома, и вообще вся жизнь шумного города — все было частицей их счастья. Стальной гранит набережной, неторопливые воды спокойной Невы, адмиралтейская игла, мост и катера навевали неторопливые, размеренные мысли.
