Витька отвернулся.

— Вот спасибо, — сказал Сема неизвестно кому. — А-то мне до получки не дожить.

Поднял вешку, буркнул примирительно:

— Ладно… Поворачивай оглобли…

Повернули. Подгороднев хмуро, одним ударом кувалды выбивал зубья и бросал их в розвальни. Женя Васькин вытаскивал прутики. Миша торопил голодного верблюда.

Снова начали — рьяно, пытаясь нагнать время. И только-только успели разбить трассу — спустились сумерки.

Бегло, боясь и желая встретить Сопию, Витька обследовал коровники, осмотрел скотные дворы. Надо бы еще и Годыри обойти, но пора возвращаться: Васькины (Сема сам не мог свистеть сквозь зубы) пронзительным свистом звали мастера. И он прибежал.

Все сбились в санях, обложились соломой и поехали домой молча, убродившись за день по мокрому снегу. Женя Васькин дремал, привалившись к Витькиной спине. Доверчивое детское дыхание теплило кожу, легким током подбиралось к сердцу. Якушев сидел не шевелясь, впервые отчетливо почувствовав себя ответственным и за Женю, и за его чуть грубоватого братишку, и за видавшего виды Подгороднева. Почувствовал и даже растерялся: раньше все казалось проще, как в игре…

Подъехали к Алексеевке. Еще издали со стороны лесосклада доносился запах соснового луба. Широким мостом светились в темноте ошкуренные за день бревна. Витька соскочил с саней и, ломая новорожденный ледок, побежал в правление договариваться насчет дубовых пасынков. Но, кроме измученного бухгалтера, потеющего над каким-то там балансом, никого не застал. Тем более Ситникова: тот, оказывается, еще не возвращался.

«Казахстанские колхозы и совхозы далекие. Может, он и завтра не вернется…» — вспомнил Витька бабкины слова. И загорюнился.

Домой шел задумчиво, сутуло. Провалился в лужу, чертыхнулся и прямым ходом двинул в магазин, благо тот еще был открыт.

На полках по соседству с мылом, водкой и горой рыбных консервов лежали брюки, книги, резинка для трусов и обувь. Хотелось купить сапоги или ботинки, но ни тех, ни других не оказалось. Зато имелись огромные, пахнущие свежестью галоши. Якушев напялил их на валенки, притопнул так, что с полок посыпался иней, прошелся, — проскрипел по магазину и, неожиданно для себя, купил.

Покупка не радовала, а только стесняла размером и тяжестью, и он перешел на середину улицы под старую уродливую линию. Кто-то окликнул его. Витька пригляделся: Сопия! Шла наперерез, несла на плече лыжи и улыбалась.

— Здравствуй, Витя, — сказала она, протягивая руку. — А я видела, как вы мерили степь. Мы еще на ферме смеялись: разве можно ее измерить!

— Степь и на самом деле огромная, — согласился он, тоже улыбаясь. — Вот еле добираюсь до дому…

Было хорошо оттого, что она говорила на ты. Легко как-то, тепло.

Сопия стояла в лыжном костюме, но платок был вчерашний — белоснежный, пуховый. Витька помолчал, озабоченно глянул на небо — оно обволакивалось тучами, — потом опять на девушку и, пересиливая робость, спросил:

— Ты сегодня будешь в клубе?

Она чуть прихмурилась.

— По субботам я туда не хожу… — Протянула руку — До свидания, Витя, до понедельника… — Встала на лыжи, пристегнула их к ботинкам и заскользила через переулок куда-то в сторону Узенска.

Было непонятно: почему она не ходит в клуб по субботам? И куда побежала на ночь глядя? Но, значит, так нужно. Витька проводил ее взглядом, прислушался к замирающим шорохам и отправился дальше, к бабкиной избе, уже не чуя под собою ног. Сегодня, оказывается, суббота, завтра тоже пропащий день. И все же хорошо жить на свете. Хорошо!..

Уже ночью, в полудреме-полусне Витька расслышал легкое дребезжание. Оно приближалось, назойливо бередило слух. По стене избы поползло белое пятно и остановилось на печи, словно хотело отогреться. На мгновение отключились звуки и пронзительно громко вторгнулись опять, забибикав частыми гудками. «Серега!» — мелькнуло в голове. Витька вскочил, оделся кое-как и выбежал на улицу.

— Ну и здоров ты спать, — встретил его ворчанием Седов. — Почему не приезжал в лесхоз?

Видно, что с дальней дороги: лицо усталое, чуть похудевшее, глаза холодные и вроде бы голодноватые. Он стоял у машины, слушал Витькино объяснение, а сам разминался, рывком раскидывая руки. Сделал несколько глубоких приседаний, боксанул сильно и опять проворчал:

— Проспал, значит. Ну-ну…

— Да я вставал аж на самом рассвете! — обиделся Витька. — Прибежал в правление, а председатель еще раньше уехал куда-то! Насчет сена.

— Сачок ты, оказывается, — продолжал Серега. — А я еще ручался за тебя: не подведет, мол, выполнит задание. — Сделал шаг, глянул в Витькины глаза, прошептал со значением — Тут каждая минута на счету. Прозеваешь — пеняй на себя…

Добавил, вспомнив, с усмешкой:

— Вот в армии есть такая поговорка: солдат спит, а служба идет. Сачки безголовые придумали… Ты слушай, слушай, — он предупредительно поднял руку. — Не перебивай. Тебе это знать даже очень полезно. Так вот: пока сачки хитрили, хоронились в кусты, я — первый лез на самую тяжелую работу, хотя в стройбате, между прочим, не малина. Но ничего, не расклеился, даже лычку получил, потом другую. Стал командовать сам. А сачок — он как был ишаком, так и остался им до самого конца. Ему и наряды вне очереди, и гальюны чистить, а увольнительные — фиг. Дошло?

— В другой раз я буду караулить Ситникова с вечера, — отшутился Витька.

— А много у тебя других разов? А?

Якушев нахмурился.

Серега вынул из кармана папироску, чиркнул спичкой, осветил часы и, прикуривая, улыбнулся сквозь дым:

— Ладно, не переживай. Еще не все потеряно… Поехали в клуб.

Витька кашлянул в кулак, предупредил:

— Сопия сегодня не придет.

— Да-а? — Серега засмеялся и сразу же досадливо поморщился. — А я-то думал…

— Что ты думал, что? — вспыхнул Витька.

— Да так. Едем, а по полю девушка бежит на лыжах. Значит, она.

Серега задумался, покуривая. Шофер копался в моторе, то и дело пересекая мертвые, даже не похожие на электрические, полосы света.

— Вывезли пасынки? — спросил Якушев.

— Ты как ребенок. Это ведь не шутка — пасынки… В общем, завтра вывезем, а в понедельник начнем вязать. Ну как я прижал председателя?

— Здорово, — Витька понурился. Ему так сроду никого не прижать.

— И ты не робей, — подбодрил его друг, — Как вернется этот твой Ситник, скажи ему: пасынки лежат и дожидаются. Я там договорился с лесхозовским начальством.

Он отбросил окурок, опять раскинул руки и простонал:

— Эх, и выпил бы я нынче!.. А? Колюн! — Это было обращение к шоферу.

Тот сильно громыхнул капотом и подошел на цыпочках. Прошептал таинственно:

— Это можно. — И, протягивая руку, выразительно пощелкал пальцами.

Сложились на три «белоголовки». Витька знал, что водка для него хуже всякого яда, но какой-то отчаянный вихрь подхватил его, закружил, усадил в кабину «катафалки».

Тесно сжавшись в фанерной кабине, прогремели по улице села. Магазин был, конечно, на замке, но Колюн-шоферок, парень бойкий, подрулил прямо к дому продавщицы, тихо-тихо, как котенок лапкой, постучал в окно и затаенным голосом позвал:

— Алевтина Тимофе-евна… — И долго он ее так звал.

— Чаво тебе? — женским басом донеслось на улицу. Видно, продавщице надоело молчать.

— Бел-енькой…

С шумом, будто выбитая кулаком, распахнулась форточка.

— Иди отсель подобру-поздорову!

— Ну, Алевти-ина Тимофе-евна…

Друзья давились тихим хохотом, и это еще пуще подбивало шоферка. Он рыдал, просил, вымаливал, не скупился на любые обещания. А за окошком раздавался возмущенный бас:

— Да господи! Да проклятуща моя работа! Да ни дня мне покою, ни ноченьки… — И, наконец, последнее отчаянное слово: — Подавись!..

Колюн радостно протянул деньги, и через минуту из форточки одна за другой, как ракеты, высунулись три бутылки.

Тут только Витька ужаснулся предстоящему «мероприятию», однако смело привел друзей к себе, не побоялся разбудить старуху.