А было время, этак года с тридцатого, как колхоз образовался, потом войну всю да и еще лет десять хозяином на озерах тех и по всей Юргинской тайге был он, Семен Игнатов. Семен так и заявлял во хмелю: «Я хозяин тайги. Ты что хотел? Поохотиться? Не-ет, милок, ты у меня сперва спроси разрешенья. Вот как».
Было время. Да... что и говорить. Было времечко. Было, да прошло. А теперь все не так. Жизнь, которой Семен жил сейчас, он и за жизнь не считал. Стареть стал, силу терять, а с нею — интерес ко всему. А тогда... Тогда он мог с рассвета до темна гнать по тайге лося, убить, принести на горбу мешок мяса, два часа париться в бане, истрепав не один веник, сесть в прилипшей к телу рубахе — любил он так, — не расчесав волос, за стол, поесть мяса того, не считая кусков, выпить полчетверти самогона и, если надо, выйти в драку на четверых. Любить ночь бабу свою, вздремнуть под утро, а утром опять в тайгу. И ничего. На все хватало силы! Сейчас вот четвертый год, как на пенсии, сам себе предоставлен, копайся на усадьбе своей, в лес ходи за клюквой той же. Пенсию принесут в срок. А все одно нет того ощущения свободы, какое он постоянно испытывал раньше. Свободы, которая вот досталась ему. Не досталась, сам он себя поставил так. Сумел же.
Война, ровесники его и те, кто старше-моложе возрастом, все на фронте, а он, Семен Игнатов, в родной деревне. Колхозники работают: посевная, сенокос, уборочная, скот, лесозаготовки... Свои домашние дела. Их по ночам, урывками. А он встал, когда захотел, лег, когда захотел. И не подступишься: охотник-заготовитель. Двойным планом сдает ежегодно государству мясо, рыбу, пушнину, боровую битую птицу. И сам умел с людьми ладить.
Бабы в воскресный день, затемно еще, соберутся в контору быка просить, дров привезти или сена, переругаются между собой. Баб шестнадцать сойдется, а быков свободных пять. Кому достанется. А Семей и в контору не заходил. Встретит бригадира на улице, кивнет: «Ты мне завтра быка оставь, потягучей который. А я тебе...» Бригадиру этому даст Семен под праздник кусок лосятины, да не чистого мяса, а шеи кусок или ноги для холодца — тот и рад без памяти. Все есть хотели, и бригадиры-председатели. Надо быка — бери. Какой разговор? На целый день. Сани, шорка, веревка — колхозные. А то еще просил Семей кого-либо дров привезти. Из тех, кто на быках работал. Самому некогда идти запрягать, в лес ехать, и привозили.
Из района начальство, помельче которое, наведывалось к нему частенько. По делам будто, колхозным, а вечером завернет:
— Семен Павлыч... кха... гм... того... мяска бы, рыбки бы и это... знаешь... лиску на ворот жена просила. К Новому году. А мы тебе, Семен Павлович, сам знаешь...
Все знал Семен Игнатов. Первый в области охотник. Поедет рыбу или пушнину сдавать — неделю гуляет. Подруги у него там, Фроське назло. А что Фроська в это время с бабами за плугом ходит или швыряет снопы в молотилку, так и надо. Подыскивал ей Семен подходящую работенку не раз. Рассыльной в контору не согласилась, техничкой в школу не захотела.
Перед бабами стыдно. Они работают, а я... Стыдно — тогда тяни- ворочай. Покаешься опосля.
С Фроськой не пошло в лад с первых же дней, и, чувствовал Семен, оставила б она его, когда б не дети. Не в войну, так после. Он и бил её, без ругани дня не обходилось, потом отступился. Не понимает, что поделаешь? Родилась дурой. Вот тебе изба, вот тебе хозяйство — заправляй как знаешь. Твоя забота. Моя — кормить семью. Ружье, собака, тайга — вот его семья, жена, друзья-товарищи. А ну вас...
На второй год войны Семен жил самостоятельно, охотничал для плана, и как-то определилось сразу: деревня сама по себе, Семен сам по себе. У них, колхозников, — свои заботы, у него — свои. Не соприкасались. Изба на краю ручьем от деревни отделена, тайга за Шегаркой сразу, нырнув в нее — скрылся.
Да что там деревенские — чужие люди! С отцом родным, с братом миру никогда не было. Отец был непромысловый человек, тайги боялся и всю жизнь, по мнению Семена, занимался ерундой: травку собирал-сушил, сам лечился, других лечил. И при деле одном не держался постоянно. То он ветеринаром числился в артели, до колхоза еще, то хомуты шил, а последнее время в бондарке строгал, гвозди заколачивал. Смирный, услужливый. Балалайку любил. На гулянках бабам подыгрывал. «Не мужик, — сразу решил Семен, — балалаечник». Ничему путному Семен у отца не научился, ничего не перенял для себя. Сам на ружье заработал, сам тайгу познал, сам на ноги встал. Он и хозяйство держал — отец, как и всякий в крестьянстве, век прожил, а так ничего и не нажил. Отделялся когда Семен (Михаил уж на войне был), нечего и взять было от отца. Овцу одну дали да топор. С этого и начинал. О матери и разговору нет — баба. У него как-то и в памяти никогда не было, что вот она родила его, выходила. Будто сам собой появился.
— С кола начинал, — напоминал при случае о себе
Семей. — Помнишь, с кола. А скоро всех обошел — вот как! А иной и имел что-то для начала, а все растерял- растрес...
О брате он и говорить не хотел. Один брат, и тот беспутный. Да нет. вначале вроде бы все ладно получалось у него. В школе в пример ставили, на войну ушел раньше своего призыва, вернулся в полном благополучии. Помнит Семен, как носились тогда с ним. Миня Игнатов, Миня Игнатов! Вот герой! Вот молодец! Вот жених! У того головка и закружилась: гульба, пляски, девки. Одна работа но по душе, другая не нравится. Нашел! И-их! Рано козырился, парень! Трах — порвалось, лопнуло, отыгрался! «Э-эх ты-ы, — говорил тогда Семен. — Войну прошел... Мне б твою грамоту, медали, выходку твою, да я бы за пять лет район возглавил. А то в каком-то потребсоюзе году не мог продержаться. Письмо прислал — «братка, выручай, покрой растрату». Не-ет, милок, забыл, как топтал меня с дружками своими? Забыл, так я помню. А теперь — «спаси, пропаду!». Сам залез, сам и выкручивайся. Героем ходил! Ничего, похлюпай, вспомнишь брата! Поймешь жизнь. Это тебе не плясать».
Так и шло-катилось время. Мать с отцом умерли, брат отбывал сам, от деревни тайгой отгорожен, жена — чужой человек. И остался он один, сам по себе. Правда, дети подрастали, но еще неясно было, что из них получится. А в деревне разговоры всякие, кивают, пальцами указывают. «От зависти, — давно определил Семен. — Когда бы жили, как я, не бесились бы. Не умеете, а я не виноват. Какое мое дело?..»
Так жил он, охотничая войну и после долго еще, лет десять, а потом начались всякие изменения в районе, район соединили с другим, центр перенесли ближе к железной дороге, начальства прежнего не стало, колхозы преобразовали в совхозы, а в охотниках-заготовителях не было больше надобности.
Но и тут Семен не оплошал. В совхоз не пошел, устроился опять же заготовителем, или агентом по заготовкам, как говорили тогда. Стал ездить по деревням, скупая у населения шерсть, кожу, овчины, тряпье разное. Объехал деревни, собрал товар, сдал на базу — и до следующего раза. Всем была хороша работа: лошадь в руках, поехать надо куда — запряг, поехал. Времени свободного много, а главное — выгода! Зарплата невелика, а желающих пойти в заготовители много находилось, кроме зарплаты, кое-что оставалось. Дела по деревням большей частью вел Семен с бабами. Примет овчину третьим сортом, сдаст вторым. С тряпьем еще лучше. Кто станет дознаваться цену, копейки считать. Еще и спасибо говорили. Купит баба на выручку соли пачку, брусок мыла, спичек, пряников килограмм ребятишкам и рада, что так выгодно продала рванье. Десять лет, как десять дней, отработал на заготовках. Надоело! Разъезды, да и народ дотошней стал: копейку не обронит. Передал дела другому. И только после этого стал как бы на свою деревню работать. До пенсии самой плотничал: дворы ремонтировал скотные по осеням, сани делал, как отец когда-то, срубы ставил. И все спешил, а не суматошно, а с умом, рассчитывая, наперед загадывая, делая любую работу хоть с малой для себя, но выгодой. А когда подошло время оформлять пенсию, когда принесли первые деньги, очнулся враз — старость! Вот как.
