В 1951 году он — министр школ, науки и искусства. Пишет знаменитое эссе о новом искусстве и любви. «Мужчины и женщины будут и впредь любить друг друга, — предрекает он, — но мы ожидаем, что при социализме они, как и свойственно рабочему классу, будут любить друг друга еще больше и лучше, ибо им чужда будет вся эта фальшь «“несчастной любви” и аморальность — грязь, которой замарана буржуазная эротика».

Неедлы, к примеру, терпеть не может то, чем славилась Чехословакия до войны, — авангардное фотоискусство. Когда на снимках Росслера двадцатых годов он видит тень или дым, запечатленные без какой бы то ни было связи с контекстом, то впадает в ярость.

(После смерти Сталина Неедлы скажет, что отныне чешский памятник говорит об Отце Народов самое важное: Сталин живет вечно.)

Через четыре месяца после первой выволочки власти снова вызывают Швеца на ковер. Это повторяется в 1952-м, 1953-м и 1954 году.

Проходят четыре года, над гранитными блоками уже давно трудятся каменщики, стоят строительные леса и подъемный кран, а автору все еще рекомендуют «смягчить и изменить силуэты некоторых фигур, дабы они не производили впечатления деспотических». Швец водит в мастерскую женщин, пьет с ними.

И является для дачи объяснений.

За год до открытия памятника его жена, не выдержав, открывает газ.

Швец находит ее мертвой в ванне.

Возникают новые сомнения, к которым, к счастью, скульптор не имеет никакого отношения. Получается, что каменный Сталин пришел в Прагу, встал над рекой и смотрит на прекрасный город. Однако пришел он с востока, так почему же тогда стоит на западном берегу?

Если он вошел в город, то должен бы остановиться у реки, но к самому городу задом. Так что, видимо, все-таки не вошел.

Если не вошел, то, возможно, уходит?

Но по какой причине?

Что ему не нравится в социалистической Праге?

Он только-только перешел Влтаву и уже поворачивает назад?

Почему он смотрит на восток?

А может, он вошел и просто так, ностальгически, смотрит назад?

Из сотен страниц, которые печатаются в связи с памятником на чехословацких пишущих машинках, а потом утаиваются, следует, что умножение сомнений — это бег по дорожке с неизвестной финишной чертой: никто не в состоянии предвидеть, когда и как бег закончится. А каждое утверждение может мгновенно превратиться в свою противоположность.

Стоит весна 1955 года, со дня смерти Сталина прошло уже более двух лет.

Памятник откроют 1 мая. Составлен акт о закладке, где на семнадцати страницах говорится не только о том, что отныне Отцу Народов принадлежит власть над Прагой. В акте подчеркивается, что Сталин «смотрит на Вифлеемскую часовню».

Небывалый случай в коммунистическом обществе.

В этой часовне Ян Гус читал свои проповеди. Коммунистическая пропаганда присвоила себе религию: Гус был революционером, гуситы — первой коммунистической организацией, а их разбойничьи набеги — всего лишь бескорыстное подстрекательство местного населения к борьбе с феодализмом.

Теперь между Сталиным на Летне и священником Гусом в часовне на Вифлеемской площади протянется практически зримая красная нить.

Скульптор знает, что с эстетической точки зрения его памятник уродлив — слишком огромен и помпезен.

Знает, что памятник не нравится властям, но, правда, по другим причинам. Власть из отвращения к Швецу теперь общается с ним только через Штурсов.

Однако пресса заливается соловьем: «С идеологической точки зрения это единственный вариант, который показывает генералиссимуса Сталина как государственного деятеля, строителя, победоносного вождя, учителя народов и одновременно как товарища Сталина и человека Сталина, как одного из нас».

Вечер, незадолго до открытия.

Отакар Швец выходит из мастерской, ловит такси и инкогнито едет к Летне посмотреть на памятник

Спрашивает таксиста, что тот думает о монументе.

— Я вам кое-что покажу, — говорит таксист. — Присмотритесь к советской стороне.

— А что там такого?

— Ну видно же. Партизанка лезет солдату в ширинку!

— Что?!

— Да когда памятник откроют, того, кто его спроектировал, как пить дать расстреляют.

Отакар Швец возвращается в мастерскую и там кончает жизнь самоубийством.

Его смерть — тайна. Никто не имеет права раскрыть ее общественности.

Фамилия Швеца на памятнике отсутствует.

1 мая 1955 года, во время торжественной церемонии открытия, объявляется, что автор памятника — Чехословацкий Народ.

Ходят слухи о жертвах.

«При строительстве погибло в общей сложности семь человек», — утверждает церковный сторож из рассказа «Предательство зеркал» Богумила Грабала. «Первый — скульптор, который этот памятник спроектировал, а последний — подсобный рабочий, который пришел в понедельник еще не протрезвев, под ним провалилась доска на уровне седьмого этажа, он полетел вниз головой и расшибся о мизинец этой фигуры».

Грабаловский сторож ошибается. У пражского Сталина не было никакого торчащего пальца. Если кто-то и расшибся — то, скорее, о целую кисть.

Памятник простоял почти восемь лет, вплоть до 1962 года.

На семь лет пережил оттепель 1956 года и осуждение культа Сталина!

Культ личности осуждается, но осуждается в СССР, Польше и Венгрии. О 1956 годе в Чехословакии французский историк Мюриэль Блев написала книгу под названием «Упущенный шанс».

Удивляет отсутствие более или менее ощутимой реакции на то, что происходит у соседей, а режим в Праге даже еще больше ужесточается. Например, люди в частных разговорах твердят (это известно из отчетов службы безопасности): «Нужно молить Бога, чтобы идеи этих бестий из Венгрии не пришли сюда, иначе нас всех перебьют». Робкие студенческие манифестации не встречают заметного отклика в обществе.

Зато проходит митинг верности Советскому Союзу, советского посла приветствуют в Праге двести пятьдесят тысяч человек. «Само чешское правительство поражено конформизмом общества», — сообщает корреспондент «Journal de Genève».

Почему?

Три года назад была проведена денежная реформа, в результате которой простые граждане оказались обмануты. Люди вышли на улицы, забастовали многие предприятия. Уже не было Сталина, который пугал третьей мировой войной, поэтому, чтобы улучшить самочувствие нации, чехословацкие оружейные фабрики перешли на производство телевизоров, граммофонов и холодильников. Теперь рынок завален товарами.

В тот день, когда Хрущев читает свой знаменитый секретный доклад на XX съезде КПСС, приглашенный на съезд президент Запотоцкий (который, будучи премьером, «опекал» Швеца) встречается в Москве с чешскими и словацкими студентами. Студенты уже прожили здесь некоторое время и знают, что Хрущев считает Сталина убийцей. Они хотят поговорить об этом с главой своего правительства.

— И охота вам в этом копаться? — спрашивает президент и добавляет: — Правильная политическая позиция — в такие дела не вмешиваться.

У делегации верных сталинских учеников из Праги возникают проблемы. В Москве публично объявили о преступлениях вождя и учителя, но у чехословацких политиков нет ни малейшего желания по возвращении оглашать доклад Хрущева. Это означало бы конец их карьеры.

К тому же, в Чехословакии нет таких людей, как Гомулка в Польше, которые могли бы взять власть в свои руки.

Кинохроника тех лет.

Журналистка спрашивает мужчину среднего возраста, проходящего под Летной, что сегодня значит слово «героизм».

— Когда-то смельчаки шли на войну, — произносит она и подсовывает ему микрофон.

Рабочий Юзеф Краль на мгновение задумывается и говорит:

— Сейчас героизм — это делать все, чего от нас хотят, и все, чего от нас требуют.

Это понятно: маленький народ, чтобы выжить в неблагоприятных условиях, должен приспособиться. Он научился этому еще во времена Габсбургов и Протектората.