- Заодно вылей ему немного на голову, иначе волосы станут совсем чёрные. Пусть блестят жёлтеньким, как маслице, - наставляла Зофи. - И пусть он их сразу расчешет. Держи гребешок.
Эльзе взяла в одну руку гребешок, а в другую - тонкие пальцы Лютца, и пошла за фургон.
- Ну? Что принесли? - нетерпеливо крикнула Зофи, глядя на детей. Галдя и похваляясь, цыганята принялись складывать на её колени добычу: куски сыра, сала, хлеба, луковицы и картофелины, а ещё - найденную в пыли медную пуговицу и стянутый мимоходом моток верёвки.
- Хороши, хороши! - довольно сказала мать, берясь за нож и быстро очищая и разрезая пополам картофелины и луковицы. Она кидала их в уже кипящую воду в котле; потом добавила туда же для жира и солоности немного сала. Младшая дочь унесла сыр и половину хлеба в фургон, на завтрак. Её брат заглянул во второй котёл, увидел там овсяный отвар, повесил его на пустующий крюк на перекладине над костром, добавил воды из стоящего тут же кувшина и крикнул сестре:
- Лизе, принеси кофе!
Тем временем Лютц, в одной только тряпице на бёдрах - она висела на колесе, и мальчик, недолго думая, в неё замотался - с мокрыми, зачёсанными назад волосами с интересом глядел, как Эльзе полощет его одежду в ведре. Делала это девочка яростно, так что её собственная одежда была такой же мокрой, как штаны и рубашка, которые она трепала.
- Когда я вырасту, я на тебе женюсь, - сказал ей Лютц. Здесь, в таборе, голос его звучал больше не слабо и не робко. Он говорил теперь так же уверено и весело, как другие дети, и даже позволил себе немного хрипеть, как делали цыганские мальчишки. Зофи обычно запрещала ему, чтобы он не испортил себе голос и не перестал быть "маленьким ангелочком", так умиляющим крестьянок.
- Не женишься. С чего мне идти за тебя? У тебя глаза голубые, ты вырастешь злым, и ещё у тебя живот белый, как у рыбы, - возразила Эльзе, не прекращая работы.
- Ничего не злой. Цыганский парень тебя будет бить, а я не буду. Я очень добрый. Я буду петь тебе песни. Я сделаю для тебя такой красивый фургон, какого ни у кого не бывает. Он весь будет в птицах и цветах, и ангелах, и звёздах, и всём, что только есть на свете красивого. Вот какой будет фургон. Я куплю тебе красный платок и бусы из жемчуга, и золотые серьги вместо серебряных, и ещё что-нибудь куплю.
- Вот дурак, будто у тебя деньги станут водиться! Кто тебе подаст, когда ты вырастешь? Танцор ты плохой, на скрипке не играешь, ни на что не годишься. Придётся твоей жене себе всё покупать самой. К тому же ты меня сегодня уже бил.
Эльзе осторожно отжала рубашку и развесила её на кусте, потом проделала то же со штанами.
- Так ты меня первая поколотила... А деньги я найду, я буду птиц ловить и продавать. Давай пообещаем жениться и поцелуемся.
- Кулак мой тебя поцелует, - сказала Эльзе и вылила воду на колесо фургона: заодно и сполоснула. - Иди к реке, я на тебя всю воду потратила, неряха.
Она вышла к костру Зофи, не пытаясь проследить, послушается ли её Лютц. Он всегда её слушался.
- А, ты здесь, девочка моя! - сладким голосом сказала мать, оборачиваясь к Эльзе. - А где же наш маленький друг? Тут пришли гости и хотят ему кое-что рассказать.
У костра неловко стояли двое мужчин. Один был одет по-крестьянски, а другой - по-господски, и другой прижимал к себе стёганое атласное одеяльце с пожухшими кружевами по краям. Оба мужчины были стары.
- Лютц на реке, мама, он сейчас придёт...
- Так иди ему навстречу, позови, моя девочка.
Эльзе полсекунды подумала, нет ли в словах матери намёка на совсем обратный смысл, но нет, кажется, его там не было. Она убежала за фургон, схватила мокрую одежду и помчалась стремглав к большому ручью, который цыгане называли рекой, хотя его можно было перейти вброд в любой части.
Чуть не сбив бредущего навстречу Лютца с ног, девочка отобрала у него ведро и сунула ему влажный комок:
- Скорее оденься, там пришли какие-то люди, мама зовёт тебя к ним!
- Люди? - путаясь в мокрой ткани, Лютц запрыгал сначала на одной ноге, потом на другой, потом всунулся в рубашку. - Я за день так устал на них смотреть, что меня тошнит!
Дети помчались к костру. Эльзе отставала из-за ведра, оно сильно качалось на бегу и плескалось водой на ноги.
- Добрый вечер, - выпалил Лютц, появившись у костра, и, спохватившись, поклонился и шаркнул ножкой, чуть не сбив кувшин у ног Зофи. Он попытался смягчить голос и произнёс потише, широко открывая голубые глаза:
- Добрый вечер, господа. Тётушка, вы звали меня?
У старика с одеялом в руках выступили слёзы.
- Смотри, Клаус, мальчик - портрет своей матери... Подойди сюда, дитя.
Лютц ещё раз шаркнул босой ногой - башмачки остались за фургоном - и робко приблизился к старикам.
- Чем я могу услужить?..
- Я... Я твой дед. Обними меня, мальчик!
Глаза Лютца распахнулись ещё шире. Он неуверенно поглядел на Зофи. Та величественно кивнула:
- Десять лет назад, мальчик, в мой лагерь принесли младенца. Крошечного мальчика с голубыми глазками, завёрнутого в стёганое атласное одеяльце... Ты ведь видел это одеяльце, когда я перебирала сундук, помнишь, Лютц? Враги твоего деда угрожали твоей жизни, малыш, и он решил тебя спрятать. А теперь пришла пора тебе вернуться...
Лютц отпрянул от гостей, забыв о всяких манерах.
- Зофи, я не хочу никуда уезжать! Я не хочу в чужой дом!
- Это ведь дом твоего деда, графа, - напомнила цыганка. - Это твой дом! Лютц, только подумай, твой дед богат! Он подарит тебе жеребёнка, и много красивой одежды и игрушек. Ты станешь его наследником и получишь однажды всё его богатство. Лютц, дедушка тебя очень любит! Ты будешь каждый день есть конфеты и колбасу! Тут уж нечего делать, Лютц, это твоя семья, и ты должен идти!
- Но я не хочу...
Мальчик отступил ещё на шаг и оглянулся на подошедшую, растрёпанную и растерянную Эльзе. Он вдруг подумал о фургоне, расписанном ангелами и звёздами, о жемчужных бусах, красном платке и золотых серёжках. А потом - совсем немножечко - подумал о собственном жеребёнке.
- Людвиг, мальчик мой, - граф передал Клаусу одеяльце и протянул руки. - Людвиг, не разбивай мне сердца! Ты увидишь, сколько в нём любви!
Мальчик робко подошёл и обнял его. От графа пахло полынью, которой, должно быть, перекладывали одежду в шкафах, мятными пастилками и стариковской кожей.
- Сударь, он ни в чём не знал у нас отказа! Не болел и не голодал, всегда носил хорошую одежду и башмаки, каждый день умывался и причёсывался, и мы учили его манерам, он кланяется и здоровается, воспитанный мальчик! - мягко сказала Зофи, поглядывая то на графа, то на Клауса. - Правда, я научила его лгать... Но он этого не любит, никак не любит! Не цыганская порода! Бывало, придёт из деревни и скажет: зачем, Зофи, я должен на тебя наговаривать? Мне противно лгать о тебе! А делать нечего, ведь те деньги, что вы дали, давно кончились, нам надо было хорошо кормить мальчика, надо было, чтобы его жалели...
Граф отстранился от обретённого внука, чтобы достать из кармана кошелёк. Открыв, старик задумчиво поглядел внутрь, а потом решительно захлопнул и кинул его на колени цыганке. Попрощавшись, он ушёл, уводя за руку оглядывающегося через плечо Лютца.
Когда цыганке показалось, что гости достаточно далеко, она открыла кошелёк и ловко пересчитала монеты и ассигнации, а потом так же ловко стала делить деньги, отдавая долю каждому подошедшему от другого фургона цыгану. Таков был обычай, и Зофи всегда его соблюдала.
- Ну и история вышла с нашим Лютцем! - сказал один мальчишка, почёсывая живот сквозь дыру в рубашке. - Подумать только, графский внучек!
- Графский-то умер, вот как раз вместе с твоим братом умер, когда был мор на детей. Двух лет ему не было, - сказала задумчиво Зофи. - Ничего, кроме одеяльца, от него не осталось. А Лютца мы подобрали через год, какая-то нищенка замёрзла с ним на руках. Упала, сломав ему ножку возле пальчиков. Должно быть, крестьянская дочь, нагуляла байстрюка, и выгнали её из дома. Да... Всё равно Лютцу было уходить скоро... Ещё год или два, и ему перестали бы подавать, очень уж стал тянуться вверх! Но теперь он будет графским наследником, его будут пестовать и всему обучать, кормить, как поросёнка для Рождества, и наряжать, будто куколку. Нахлебался мальчик горькой доли, пусть получит немного сладкой за нас за всех!
