Лилит Мазикина
Белый мальчик
Табор не встал в деревне - это было запрещено законом, но о том, что приехали цыгане, каждый из жителей Цигенбокенбаха знал ещё до того, как кочевники успели поставить пёстрые фургоны в лесу, выпрячь коней, вынуть и приставить к козлам лесенки и развести костры. Их увидели на широкой лесной тропе Михи и Матти Карла Безносого; мальчишки сразу забыли о своих силках, расставленных на птиц тоже наперекор всякому закону, и со всех своих вечно грязных ног кинулись к деревне: такую новость нельзя было не рассказать.
- Ишь ты, ишь ты, мёдом им здесь намазано, - заворчали крестьяне, неспешно и нехотя сворачивая обычную домашнюю работу, проверяя, крепки ли запоры и замки в домах и разных пристройках, и прилипая, наконец, к заборчикам, на самый солнцепёк. Конечно, ни один честный труженик не рад был цыганам. Конечно, ни один крестьянин не дал бы себе пропустить их приход: больно уж занятные штуки умели выделывать цыганята.
И вот они появились на улицах, рассыпчатая, тёмная и одновременно пёстрая толпа, пускающая блики от серебряных серёг и стеклянных бус, белых, в непристойной для рабочего человека широкой и беспечной улыбке открытых зубов и потных лбов. Несколько самых нетерпеливых детей побежали, отрываясь от толпы, к заборчикам и калиткам.
- Добрый день! Добрый день! Кусочек хлеба, подайте кусочек хлеба! Воды! Молока! Сыру! - загалдели они, приплясывая и подпрыгивая, протягивая сразу по обе чёрных от загара ручонки. Кудри их были, похоже, недавно разодраны гребнями, но уже снова склеились от пота и пыли железными кольцами, тугими колтунами, чёрной овечьей шкурой.
- Хлеб вам, сорочатам, задарма, такого не бывает! - насмешливо ответил старый Петер, живущий на окраине, снял шляпу и протёр сияющую от пота лысину платочком. - Танцуйте! Пойте!
Цыганята только того и ждали. Две девочки с лицами непослушных мальчиков завизжали песню; одна застучала в маленький бубен с медными погремушками, другая захлопала в ладоши. Мальчики с лицами насмешливых и вредных девчонок закрутились колесом, запрыгали, высоко поднимая согнутые в коленях ноги, завертелись юлой. Песня была очень простая, коротенькая, про пастушка, потерявшего всех овечек из-за того, что упрашивал пастушку поцеловать его; дойдя до конца, девочки начали её сначала, и ещё раз, и ещё. Остальные цыгане уже подошли к пляшущим детям и прошли мимо, смеясь, болтая и переглядываясь. Последним шёл мальчик лет десяти или одиннадцати, худенький, синеглазый и одетый хоть и бедно, но неожиданно аккуратно. Лицо и руки у него были загорелые и запылённые, но тонкие, сильно отросшие светлые волосы, приглаженные назад, были совсем такими же, как у любого мальчика деревни. Он совершенно точно не был цыганом.
Один из маленьких танцоров, прервавшись на минутку, ловко цапнул белокурого мальчика за руку и вытолкнул перед собой. Цыганчонок не сказал ни слова, но белый мальчик сам, словно по команде, упёр руки в боки и с неподвижным, равнодушным лицом стал выделывать разные антраша. Танцор из него был так себе: мальчик то и дело путался в собственных ногах и один раз даже чуть не упал. Наконец, девочки замолчали, танцоры остановились, и цыганочка с бубном ткнула кулачком белому мальчику в плечо. Мальчик явно знал, что это значит.
- Милый дедушка, - умильным голосом начал он, прижимая тонкие пальчики к груди, - добрый дедушка, не могли бы вы быть так любезны и подать нам немного еды и воды? Мы проделали долгий путь и очень проголодались... и пить хотим.
Мальчик поклонился и шаркнул ножкой. В отличие от цыганят, он был обут в башмачки, пропылённые, но довольно новые и совсем целые.
Старый Петер, уже было решивший про себя, что будет с бродяжек и ковриги хлеба, помычал, вытер лысину ещё раз и ушёл в дом. Возился он там долго, но цыганята ждали терпеливо, чему-то всё время посмеиваясь, пихая друг друга локтями и с любопытством оглядываясь на прилипших к другим заборчикам крестьян и крестьянок. Из-за калитки у Петерсонов боязливо торчала голова маленького Ганса. Девочка с бубном, ухмыляясь, подмигнула ему и чуть кивнула. Голова Ганса моментально стала пунцовой со всех сторон и скрылась; цыганята опять тихо закатились.
Петер тем временем вынес целый узелок; в него были завёрнуты хлеб и сыр. Подавая узелок белому мальчику, старик достал из кармана также довольно большой кусок сахару:
- Держи... И сразу ешь! Это тебе, не остальным!
Мальчик пробормотал благодарность, снова поклонился и шаркнул ножкой и сунул сахар в рот. К соседним заборам уже подошли цыганки с картами и корзинками со всякой мелочью для перепродажи, так что дети отправились дальше по улице. Пройдя шагов двадцать, белый мальчик быстро и незаметно вынул сахар изо рта и вложил его в руку цыганочки с бубном. Та таким же быстрым движением закинула его себе в рот.
Мальчик обошёл с друзьями почти весь Цигенбокенбах, а вечером, собравшись у Шульца, о нём только и толковали. Фрау Беккер догадалась зазвать мальчика одного в дом, и, угощая его, быстро расспросила.
- Я не цыган, я немец и сын благородных родителей, - якобы сказал мальчик. - Меня украли из особняка моего деда, графа. Я раньше умел читать и писать, а сейчас забыл... Если мне мало подают, цыгане меня бьют. Я надеюсь вспомнить, как звали моего деда и родителей, или что они однажды узнают меня, увидев на дороге. Я похож на маму, они обязательно узнают.
Фрау Беккер сразу предложила мальчику остаться или спрятаться, и даже позвать полицию, но мальчик чуть не умер на месте от ужаса:
- Мне мстить не будут, ведь я им нужен. Но цыгане - страшные люди, они отравят колодец, проклянут урожай и приплод, у них есть ножи острее всякой бритвы... Спасибо, добрая фрау! Довольно уже того, что мне сегодня хорошо подали, и значит, меня не побьют; вы накормили меня, и я не лягу спать голодным... А иные добрые люди дарят мне одежду и обувь. Цыгане их не отнимают, они отбирают только еду. Иногда мне удаётся ещё припрятать мелочи. Я хочу накопить денег и отправиться в город, получить там бумаги и учиться. Я раньше очень хорошо и быстро читал...
Все очень оживлённо принялись обсуждать услышанное от Мари Беккер, вертеть так и этак, жалеть мальца; только один старик Клаус, бывший конюх одного помещика, доживающий свой век у среднего сына и невестки, слушал молча, а потом взялся за шляпу и вышел за порог.
Почти одиннадцать лет назад Клаус сам отнёс этого ребёнка в цыганский табор, завёрнутого в крохотное стёганое атласное одеяльце; с рук на руки седеющей цыганской королеве передал Клаус младенца, вручив с ним и несколько монет "на содержание". Отдавать цыганам мальца было жалко, но концы должны были уйти в воду, дочь графа выйти замуж за хозяина соседней усадьбы честной девицей, а внезапно объявившийся в одной из деревень байстрюк не породить слухов, которые - такое бывало - дойдут ещё, чего доброго, до ушей счастливого мужа и других соседей. Цыгане были нездешние, появлялись очень редко - всё равно, что мальчонку прикопать в саду, как в жалостливых песнях. Конечно, младенец не умел ни читать, ни писать; но белый мальчик просто утешал себя, придумав что-то, что ему казалось особенно графским.
Дочь графа умерла следующими родами, а сын уехал искать воинской славы в дальние страны и там погиб. Граф часто сокрушался теперь по единственному своему потомку, отданному так неосмотрительно в чужие руки. Клаус спешил в усадьбу с радостной новостью.
- Маленький лоботряс, бездельник, угваздал себе штаны и рубашку, - напустилась цыганка Зофи на белого мальчика. - Посмотри на себя, Лютц! Что я, нанятая, стирать тебе каждый день? Что нам за польза с тебя, если ты выглядишь замарашкой?
- Мама, не сердись, это я с ним дралась, я и почищу одежду, - сказала Эльзе и отдала бубен младшей сестре. - Сейчас, тут надо совсем немного воды, это пыль, а не грязь. Пойдём, Лютц. Я постираю прямо в ведре, а ты потом принесёшь новой воды. Не хочу к реке.
