Вернулась она буквально через минуту, по-прежнему держа в руке горящую свечку. Ошеломленный Роман затаил дыхание — девушка стояла перед ним совершенно голая, и колеблющееся от ветра пламя позволяло разглядеть каждую ложбинку, каждый выступ на ее теле. Роман невольно залюбовался совершенными линиями этого тела, которое на глазах у него вылепливал скульптор-огонь.

Приглядевшись, он увидел в другой ее руке что-то длинное, свернутое в кольцо. Веревка, шнурок? «Задушит», — решил Роман, и страх снова заставил всколыхнуться его тело. Но тут она поднесла шнурок поближе к его лицу, и он увидел хлыст, похожий на те, какими наездники пользуются на скачках.

— Ты был невежлив, даже груб со мной, — Ариадна говорила внушительно, с расстановкой. — Все время старался показать, что ставишь себя, мужчину, выше меня, женщины. Вот за это ты и будешь наказан. — Она резко взмахнула рукой, и хлыст обвил его бедра, причиняя острую боль и не менее острое наслаждение.

Второй удар оказался сильнее первого, и Роман вскрикнул, радуясь и негодуя одновременно. Ариадна снова занесла руку, и он повернул голову, чтобы увидеть ее… Глаза ее вспыхивали, волосы сияли… Это был какой-то каскад пламени. Наслаждение его между тем нарастало, становясь уже невыносимым. Роман стонал, не имея сил сдерживаться, но, конечно же, не от боли…

— Хватит с тебя, — она наконец-то отшвырнула хлыст. — Надеюсь, это послужит тебе хорошим уроком.

Затем его мучительница подняла с земли нож и вновь подошла вплотную. Роман забился как птичка, почувствовавшая железные когти: «Неужели кастрирует?» Но и тут его страх граничил с блаженством.

Но она молча, не говоря ни слова, перерезала веревку; сначала на запястьях, потом — на лодыжках. И тут же, не мешкая, опустилась прямо на его возбужденный член. Взяв полностью инициативу на себя, стала ритмично подниматься и опускаться, подниматься и опускаться. Ему оставалось только всецело отдаваться этим движениям…

Никогда в жизни оргазм его не был так ярок и силен! Потом он долго лежал без сил, глядя в светлеющее небо. И она прилегла рядом, прекрасная, непонятная, загадочная.

— Ариадна, — начал Роман.

— Молчи. — Она уже не приказывала, просила. — Не нужно слов.

«А я все равно не смогу выразить словами того, что чувствую, — подумал Роман. — Я, писатель… А впрочем, какой я, к черту, писатель! Того, что произошло здесь, мне никогда не осмыслить и не описать. Для этого надо быть по крайней мере Достоевским».

…Они перенесли спящего Игорька в лодку, собрали и погрузили вещи, затем на борт поднялась Ариадна… Роман, однако, не спешил отчаливать, думая о том, что вот сейчас он покинет этот волшебный остров и жизнь его вернется в прежнюю колею. И ощущение свободы, душевной и физической, которые так переполняют его сейчас, уйдет, чтобы уже не возвращаться никогда…

И в лодке, сидя на веслах, он не раз и не два возвращался к тому, что произошло на острове; А произошло неожиданное, невероятное: он — крепкий, волевой тридцатилетний мужчина открыл в себе совсем другого человека. Другого Романа — слабого, жаждущего подчинения. Так вот, оказывается, почему в кабинете Татьяны, когда та избивала мальчишку, а он смотрел, не в силах уйти или остановить ее, его охватило такое страстное желание вдруг очутиться на месте Игорька! И потом, донельзя взбудораженный, он долго не мог успокоиться, и только близость с покорной Лидой принесла ему желанное удовлетворение. Но он снова возбудился, когда ночью пришла к нему Татьяна и когда на его руку легла ее рука в кольцах, которую он лишь недавно видел сжимающей кожаный ремешок. Но стоило Тане заговорить, так же как и любой другой женщине, пообещать ему нежность и ласку, как он тут же выгнал ее…

И именно поэтому рыскал он по библиотеке в поисках «Исповеди» Руссо, собрата по несчастью, испытавшего полное сексуальное удовлетворение лишь однажды в детстве, когда его выпорола воспитательница. Только на закате своих дней, и то в завуалированной художественной форме бедняга Жан-Жак осмелился открыться миру в своей «постыдной» страсти. Нет, ему, Роману, повезло гораздо больше. Как и Руссо, он всю жизнь искал ту, которая откроет ему самого себя. Но он нашел эту женщину, нашел свою Ариадну.

— И все-таки… Кто ты такая, Ариадна? Откуда взялась?

Он хотел пошутить, но вопрос прозвучал с неожиданной серьезностью. Но она не приняла его серьезного тона.

— Я? Колдунья!

Роман подумал, что это и есть настоящее объяснение того, что случилось. Да, перед ним сидела современная девушка, для которой запретов в сексе не существовало. Но разве только опытом или отсутствием его исчерпывается магия любви?

— Ты же видишь, у меня глаза зеленые, — продолжила она. — Такие только у колдуний бывают.

Он где-то читал об этом.

— Я и гадать умею по руке, хочешь? — она взяла его за руку. Лодка остановилась, закружилась на месте…

— Подожди, колдунья, — Роман медлил, не разворачивая лодки. — Скажи, ты согласна быть со мной? Всегда? Я женат, у меня дети. Но это неважно. Только ты мне нужна.

Он хотел сказать, признаться, что уже сейчас чувствует прилив творческого вдохновения. Оно посещало его и раньше, но было каким-то тусклым, невыразительным. Примерно как и обстоятельства, и люди, герои его произведений, которые стимулировали его работу. А сейчас вдохновение было таким мощным, и он чувствовал, что на этот раз сможет написать нечто стоящее, необычное — ведь мир открылся ему необычной, неизведанной стороной. И, оказывается, многого он в нем еще не знает… Нет, Ариадна, видно, и впрямь была колдуньей…

— Если хочешь, я буду с тобой, — просто сказала она. — Буду твоей музой.

И тут же, как видно, усомнилась в том, что пообещала.

— А как же быть все-таки с твоей женой и сыновьями? Ты ведь их любишь? Любишь? — Она еще несколько раз повторила это слово, робко заглядывая ему в глаза.

— Нет, — ему казалось, что шуткой легче отречься от того, что было для него раньше самым дорогим, дороже всего, даже творчества. — Разве можно любить азербайджанский коньяк, когда попробуешь французский?

Он распрямил ладонь:

— Ладно, погадай мне, колдунья. Что там? Будем ли мы вместе? Только согласись, и какие бы там преграды в линиях ни прочитались, я все их преодолею, лишь бы быть с тобой.

И она, принимая игру, с улыбкой уставилась своими глазищами на пересечения линий на ладони. И вдруг посерьезнела, метнула на него встревоженный взгляд и, отвернувшись, отбросила его ладонь…

— Не хочу. Я все-таки колдунья, а не гадалка.

Но сейчас она была больше похожа на маленькую перепуганную девочку. Роман обнял девушку, успокаивая, утешая…

— Ну полно, скажи, что там? Не быть нам вместе? Чепуха, будем. Я ведь знаю, что и ты этого хочешь…

— Ничего не скажу, о таком не говорят, — упорствовала Ариадна.

Роман вспомнил, что цыганки не любят предсказывать смерть тем, кому гадают, когда «увидят» ее по картам или на руке.

— Умру я, что ли? — засмеялся он, с силой поворачивая к себе ее личико, но в выражении ее лица было столько неподдельной тревоги, что ему на секунду стало не по себе. — Не беспокойся, не умру. Глупости все это. Я здоров, мне всего лишь тридцать лет.

Небо светлело, секундная тревога прошла, и хорошее настроение, хоть и не сразу, возвращалось к Роману. Ох уж эти интеллектуалки! Верят в те же глупости, что и его бывшая жена. Теперь он думал о Лиде только так.

— И как же я умру? Может, прямо сейчас, перевернемся в лодке, так я плавать умею, и вас всех спасу, — шутил он, окидывая взглядом лодку, на дне которой, как убитый, крепким сном спал Игорек. — Или на хлыстике твоем повешусь? Отвечай.

— Не скажу, — вдруг весело рассмеялась она. — Но ты помни о своей ладони, когда роман писать будешь.

«Помни о смерти». Вроде бы есть такая латинская поговорка?

— Ах, Ариадна! — только и сказал он.

…Подплыли к берегу, он, взяв удочки, ведерко и спящего мальчика, вышел на сушу. Ариадна молча смотрела на них из лодки…