Отношение к атомной политике было так тесно связано с отношением к Советскому Союзу, что отдельно они не обсуждались, поэтому настал благоприятный момент обсудить эволюцию взглядов Эйзенхауэра на русских. Вернувшись из Германии, он оставался верен дружескому отношению к Советскому Союзу. В ноябре 1945 года на слушаниях в комитете Конгресса его попросили оценить вероятность развязывания русскими новой войны. Он ответил: "Россия не может извлечь никакой выгоды из войны с Соединенными Штатами. Я думаю, что один из основных мотивов нынешней политики России — сохранение дружбы с Соединенными Штатами" *50.
Через три дня после вступления в должность в Пентагоне он написал Жукову теплое письмо, приглашая его приехать с визитом в США весной и выражая надежду, что многие другие советские официальные лица также посетят Америку, поскольку такие обмены содействуют взаимопониманию и доверию. Жуков ответил, что надеется приехать, и, в свою очередь, послал Эйзенхауэру новогодние подарки, среди которых была и шкура белого медведя. В марте 1946 года Жуков прислал Эйзенхауэру набор русских деликатесов. Эйзенхауэр поблагодарил его, снова пригласил посетить США и так закончил письмо: "Я по-прежнему считаю часы, проведенные в дружеских беседах с вами, одними из самых приятных и полезных в моей жизни" *51.
В апреле, однако, Жуков уехал из Берлина в Москву, откуда быстро был переведен командующим в Одессу. Битл Смит, которого Трумэн назначил послом в Москве, сообщил Эйзенхауэру, что Жуков впал в немилость. Ходили слухи, что одной из причин устранения Жукова была его дружба с Эйзенхауэром. Визита Жукова в США так и не будет.
Весь 1946 год Эйзенхауэр с тревогой наблюдал за быстрым ухудшением советско-американских отношений и разговорами в США о "неизбежности" конфликта между двумя системами. 11 июня Трумэн созвал совещание в Белом доме. Государственный секретарь и Комитет начальников штабов обсуждали возможность наступления русских в Европе. Такие разговоры раздражали Эйзенхауэра, поскольку он считал их необоснованными. "Я не верю, что красные хотят войны, — сказал он Трумэну. — Чего они могут добиться с помощью военного конфликта? Они получили практически все, что способны переварить" *52.
Его выводы основывались на практических соображениях, а не на догадках или вере в добрые намерения Советов. Он убедительно доказывал Трумэну, что у русских просто недостаточно сил для наступления. На том совещании и на других подобных он требовал доказательств, фактов. Что указывает на то, будто Россия готовится к внезапному наступлению на Западную Европу? Он знал из собственного опыта, какое колоссальное материально-техническое обеспечение требуется для такого наступления. Где доказательства наращивания ресурсов в Восточной Германии?
Месяц спустя Уильям К. Буллитт, бывший посол в России, прислал Эйзенхауэру экземпляр своей книги, посвященной мировым проблемам. Буллитт был убежденным приверженцем холодной войны и лидером антисоветской группировки в Государственном департаменте. Взгляды его были просты и тревожащими "Нападение Советского Союза на Запад находится на стадии гитлеровского вторжения в Чехословакию", — утверждал он. Связав таким образом Сталина и Гитлера, это сравнение становилось все более популярным в Вашингтоне, Буллитт без обиняков заявил: "Конечной целью России является мировое господство". Эйзенхауэр считал такие взгляды вздорными. Он ни на секунду не мог поверить в такое. Он сказал Смиту, что книга Буллитта "окарикатуривает Россию" и что он не может заставить себя дочитать ее *53. Не прочитал он и знаменитую статью Ф. Кеннана "Мистер X", в которой также говорилось о стремлении России к мировому господству.
Монтгомери придерживался тех же взглядов, что и Эйзенхауэр. Как начальник королевского Генерального штаба он писал Эйзенхауэру в начале 1947 года, что "советская нация очень, очень сильно измотана. Разрушения в России ужасающи, и страна не готова к ведению войны". Он считал, что русские не смогут вести большую войну в ближайшие пятнадцать — двадцать лет и что англоговорящие демократии должны строить с Советами дружеские отношения, а не засыпать их оскорблениями и угрозами. Эйзенхауэр ответил, что согласен с Монтгомери самым искренним образом *54.
Вера Эйзенхауэра в жизненную необходимость мира в сочетании с его верой в международное сотрудничество делала его убежденным сторонником Объединенных Наций, гораздо более убежденным, чем большинство его коллег и подчиненных. Он надеялся, что ООН создаст настоящие силы по поддержанию мира и что Соединенные Штаты будут в них представлены значительным контингентом. Одного из своих лучших офицеров, генерала Мэтью Риджуэя, он приписал к потенциальным силам по поддерживанию мира. Он был мудрым солдатом и не собирался лишаться атомной монополии, не убедившись в адекватности системы контроля на территории Советского Союза. Но он все равно продолжал верить, что рано или поздно ООН возьмет под свой контроль атомное оружие, ему это казалось лучшим выходом из положения.
События в мире, советские действия в Восточной Европе и общий интеллектуальный климат вокруг него разъедали веру Эйзенхауэра в активное сотрудничество с Советами. В Польше и других местах Советский Союз действовал с беспримерной жестокостью, игнорируя обещания, данные им в Ялтинских соглашениях, не препятствовать свободным выборам в Восточной Европе. Восточная и западная части Германии с каждой неделей все дальше и дальше уходили друг от друга в политике. В Совете Безопасности ООН США и СССР засыпали друг друга обвинениями. И в Греции, где шла гражданская война, чтобы поставить под свой контроль новые территории, СССР стал применять новую тактику — по словам Эйзенхауэра, "политическое давление и подрывные акции" *55. В феврале 1947 года поступило тревожное сообщение о том, что британцы, которые поддерживали греческих монархистов, объявили о своем возможном выходе из Греции. Трумэн и Государственный департамент отреагировали мгновенно, 12 марта Трумэн обнародовал доктрину сдерживания.
Эйзенхауэр побеседовал с Маршаллом, который к тому времени стал государственным секретарем и только что возвратился со встречи министров иностранных дел в Москве. Маршалл, который не менее Эйзенхауэра верил в сотрудничество между победителями как в основу лучшего мира и кого никак нельзя было назвать антисоветчиком, признался, что с русскими стало почти невозможно иметь дело. Громадную проблему, по мнению Маршалла, составляла Германия. Европейское возрождение, необходимое как с чисто гуманитарной точки зрения, так и для предотвращения расползания коммунизма, зависело от возрождения германской промышленности, но русские настолько боялись немцев, что не могли допустить восстановления Германии. Эйзенхауэр согласился с этим анализом и с более общим мнением Маршалла о том, что возрождение Европы крайне важно для благосостояния самой Америки.
"Я лично верю, — писал в своем дневнике Эйзенхауэр за месяц до объявления плана Маршалла, — что лучшее, что мы можем сейчас сделать, это ассигновать пять миллиардов долларов государственному секретарю и позволить ему тратить их для поддержки демократических движений там, где это диктуют наши жизненные интересы. Деньги следует использовать для поддержания саморазвивающихся экономик, а не просто для предотвращения голода" *56.
В середине 1947 года Эйзенхауэр медленно, неохотно, но верно двигался к позиции, характерной для приверженцев холодной войны. Он пришел к выводу, что русские агрессивны, хотя и не так, как Гитлер. В отличие от многих приверженцев холодной войны он не верил, что Советский Союз готовится к войне. Он продолжал настаивать, что мир важен и возможен, даже если в ближайшем будущем активное сотрудничество с русскими и маловероятно. В критериях тех дней он был "мягок" с русскими, гораздо мягче Трумэна, и менее склонен искать военных решений для проблем сосуществования.
