Генерал Арнольд приехал в штаб-квартиру Эйзенхауэра в Реймсе. Эйзенхауэр признался ему, что испытывает невероятные перегрузки. Арнольд заметил, что война "все у него отняла, но он заставляет себя держаться и не сойдет с дистанции, пока вся эта заваруха не закончится" *12. Его здоровье все больше беспокоило близких. У него была простуда. Фурункул на спине удалили, но от него осталась большая болезненная рана с несколькими наложенными швами. Колено распухло. Смит напрямик сказал ему, что он чересчур насилует себя и свалится, если не отдохнет хотя бы немного в самое ближайшее время. Эйзенхауэр начал сердиться. Смит оборвал его следующей тирадой:
— Посмотрите на себя. Круги под глазами. Давление выше, чем когда-либо, и по комнате с трудом передвигаетесь.
Богатый американец предложил Эйзенхауэру и его сотрудникам использовать свою роскошную виллу на французской Ривьере, в Каннах. Смит настаивал, чтобы Эйзенхауэр взял отпуск и принял приглашение. Эйзенхауэр наконец согласился при условии, что с ним поедет Брэдли.
19 марта Эйзенхауэр в сопровождении Брэдли, Смита, Текса Ли и четырех служащих из вспомогательного корпуса, включая Кей, сел на поезд, идущий в Канны. Они провели там четыре дня. Эйзенхауэр был настолько измотан, что первые два дня только спал. Он просыпался на обед, выпивал два-три бокала вина и снова ложился спать. Однажды Кей предложила сыграть в бридж. Эйзенхауэр покачал головой. "Я не могу сосредоточиться на картах, — сказал он. — Все, чего я хочу, — это сидеть здесь и ни о чем не думать" *13.
В Канны приезжали и другие генералы, среди них и Эверетт Хьюз. Хьюз заговорил с Тексом Ли об отношениях Эйзенхауэра с Соммерсби. Ли сидел в одном кабинете с Кей и сказал, что, по его мнению, они не спят вместе. Хьюз не поверил, но заметил: "Мы здесь бессильны". К этому времени Эйзенхауэр заметно охладел к Кей. Она по-прежнему доставляла ему много приятных минут, она по-прежнему оставалась единственной женщиной, которую он постоянно видел, с ней он по-прежнему мог доверительно побеседовать на любую тему. Но та близость, которая была в Северной Африке и Англии, ушла. Частью это объяснялось постоянными разъездами Эйзенхауэра, частью — близким концом войны. Письма Эйзенхауэра Мейми в начале 1945 года чаще, чем когда-либо, пестрят ссылками на их встречу сразу после окончания войны. Когда придет это время, места для Кей в жизни Эйзенхауэра не будет.
Вскоре после возвращения в Реймс из Канн Айк написал Мейми, что он обдумывает, "как привезти тебя сюда сразу после того, как немцы прекратят сопротивление. Разумеется, ни с того ни с сего такую вещь не сделаешь. Я не должен давать другим повода говорить: "Нашему боссу все равно, сколько продлится эта война, он живет со своей семьей, а мы... мы все еще в разлуке с нашими близкими". Логика в таких случаях не действует, надо просто быть очень внимательным. Но как только прекратятся бои, я что-нибудь придумаю — спорю на что угодно! Мы слишком долго не видели друг друга".
Они нуждались друг в друге по многим причинам, и не последней среди этих причин был Джон. "Мейми мне плешь проела", — пожаловался Айк Хьюзу. Слухи о якобы вольных нравах и веселой жизни американских военных в Европе достигли ее ушей, и она написала Айку, что боится за Джона. Айка подобные обвинения выводили из себя. "Просто поразительно читать твои предположения о "загулах" прошлым летом", — писал он Мейми. "[Джон] не отходил от меня ни на шаг и был, если я не ошибаюсь, всего на одной вечеринке, где присутствовало очень много народу. Так что, где его подстерегают опасности — для меня загадка".
Его собственное беспокойство о Джоне было совсем иного порядка. "Должен признаться, что нахожу его очень консервативным и серьезным, — писал Айк. — Мне хотелось бы, чтобы он получал от жизни чуть больше удовольствия". Но основной его жалобой было то, что "Джон является чемпионом по неписанию писем!". Айк не уставал повторять про себя, что "[Джон] уже взрослый человек со своими ежедневными заботами и т.п. Для него крайне трудно осознать, как он нам дорог. Но еще труднее сохранять в такой ситуации философский настрой ума".
Однако доминанта в письмах к жене в последние месяцы войны все-таки связана с надеждой на скорую встречу. "Когда закончится эта катавасия, — писал он ей в начале апреля, — ... я точно сказать не могу. Но после этого, если меня здесь оставят, ты приедешь ко мне сразу же, как только я найду постоянное жилье" *14.
Даже в Каннах Эйзенхауэр не мог насладиться роскошью ни о чем не думать. Отоспавшись, он часами обсуждал с Брэдли варианты заключительной кампании. В результате этих обсуждений родилась директива ВШСЭС, предписывающая Брэдли направить 3-ю армию за Рейн, в район Майнца — Франкфурта, а затем "с боями прорываться" к Касселю. Ходжес тем временем должен продвигаться на восток от Ремагена. Это приведет к соединению 1-й и 3-й армий и окружению Рура. А также сделает наступление 12-й группы армий более мощным и внушительным, чем наступление 21-й группы армий. Начиная с января, а особенно после Ремагена, Эйзенхауэр все более склонялся к усилению наступления на фронте Брэдли. Сначала оно воспринималось как отвлекающий маневр, затем как вспомогательный удар в помощь Монтгомери, потом как альтернативный удар на случай затруднений у Монтгомери. В середине марта операции Брэдли заняли в размышлениях Эйзенхауэра доминирующее положение, он стал считать их основным направлением наступления.
22 марта, на следующий день после получения директивы ВШСЭС, Пэттон неожиданно форсировал Рейн. День спустя Эйзенхауэр вылетел в Визель, город в нижнем течении Рейна, где он наблюдал, как 9-я армия Симпсона (приданная 21-й группе армий) форсирует Рейн, почти не встречая сопротивления. К северу 2-я армия форсировала Рейн с боями. В то же самое время Ходжес и Пэттон расширяли свои плацдармы. Последнее наступление развивалось.
25 марта Эйзенхауэр на короткое время приехал в штаб-квартиру Монтгомери. Там уже были Брук и Черчилль. Премьер-министр показал ему ноту, полученную от советского министра иностранных дел Молотова. Молотов обвинил Запад в "проведении за спиной Советского Союза" сепаратных переговоров с немецкими военными в Италии. Как позднее вспоминал Черчилль, Эйзенхауэр "был очень огорчен и раздосадован несправедливым, по его мнению, и необоснованным обвинением". Эйзенхауэр сказал Черчиллю, что всегда будет принимать капитуляцию на поле боя; в случае политических осложнений он будет консультироваться с главами правительств. Черчилль ответил, что союзникам следует опередить русских в Берлине и занять как можно больше территории Восточной Германии, во всяком случае "пока не рассеются мои сомнения относительно намерений русских" *15.
Так началось последнее большое противостояние второй мировой войны. Как только войска союзников форсировали Рейн, а Красная Армия заняла позиции по Одеру — Нейсе, судьба Германии была решена. Более трех с половиной лет в центре внимания Эйзенхауэра был вермахт. А теперь Черчилль хотел, чтобы он думал не столько о немцах, сколько о русских. Эйзенхауэр сопротивлялся такому повороту событий. Для этого сопротивления имелись как политические (которые будут обсуждены позднее), так и некоторые военные причины, самая важная из которых являлась и самой простой: Эйзенхауэр поверил бы в конец вермахта только после его безоговорочной капитуляции.
Кроме общего анализа немецкого характера, Эйзенхауэра пугало и одно специфическое соображение — он боялся, что нацисты через горный проход собираются уйти в австрийские Альпы, откуда они будут вести партизанскую войну. Эйзенхауэр хотел быстрого, резкого и определенного конца войны; чтобы добиться его, он верил, что объединенные союзнические силы должны оккупировать Альпы. Они составляли для него более важную цель, чем Берлин. Он тем самым отвергал аргумент Черчилля, будто он должен соревноваться с русскими, кто быстрее дойдет до немецкой столицы.
