В начале 1960 года Эйзенхауэр поставил главной целью своего пребывания на посту президента заключение договора о запрещении ядерных испытаний, за которым должно было последовать фактическое разоружение. Эта акция стала бы вершиной, венчающей его полувековую карьеру служения обществу, величайшим памятником ему, его последним и наиболее ценным подарком своей стране. Он был намерен сделать русским предложение, которое, как он чувствовал, имело реальный шанс быть принятым Хрущевым во время встречи на высшем уровне. 11 февраля на пресс-конференции он объявил о своем согласии на заключение договора о запрещении ядерных испытаний, который положил бы конец всем испытаниям в атмосфере, в океане, в космосе, а также под землей, "которые могут быть проконтролированы"*15.

19 марта русские действительно отреагировали положительно на предложение Эйзенхауэра. Советы принимали все пункты этого предложения при условии, что Соединенные Штаты объявят мораторий на подземные испытания малой мощности. При этом русские шли на значительные уступки — они соглашались на контролируемое запрещение испытаний всех видов в атмосфере, под водой и взрывов большой мощности под землей, что означало открытие ими границ для американских инспекционных групп. Единственное, чего они требовали взамен, это добровольного прекращения подземных испытаний малой мощности, основанного исключительно на честности намерений.

29 марта Эйзенхауэр сделал заявление, в котором объявил о своем согласии. На следующий день на пресс-конференции он сказал: "...мы должны постараться остановить рост числа участников, если можно так выразиться, ядерного клуба. В нем уже состоят четыре государства (Франция в феврале взорвала свою первую бомбу), и это очень дорогой бизнес. В конце концов такой рост может оказаться более опасным, чем когда-либо..." Эйзенхауэр также утверждал: имеются "все признаки того, что Советы действительно хотят разоружения до определенного уровня и прекращения ядерных испытаний. Мне это представляется более или менее доказанным"*16.

На пресс-конференции, через месяц после заявления Эйзенхауэра о том, что он, де Голль и Макмиллан согласились обсудить на встрече на высшем уровне в Париже как "вопрос номер один" вопрос о разоружении, а не о Берлине или Германии, Лоуренс Берд спросил, не будет ли разоружение означать экономическую депрессию для Соединенных Штатов. Эйзенхауэр объяснил: "Мы теперь стараемся наскрести деньги где только возможно для таких вещей, как строительство школ... строительство дорог. Еще многое необходимо сделать в нашей стране... Я не вижу причины, чтобы эти средства, выделяемые сейчас на бесплодные механизмы разрушающего действия и называемые военным снаряжением, не направить на что-либо другое, способное дать позитивный результат"*17.

Эйзенхауэр был готов отправиться в Париж на поиск общего согласия. Никогда за весь период холодной войны это согласие не казалось таким близким. Президент Соединенных Штатов склонялся к тому, чтобы доверять русским в наиболее критической и опасной области — ядерных испытаний. Де Голль и Макмиллан поддерживали его, и, казалось, были все основания считать желание Хрущева осуществить разоружение искренним. Однако были люди, обладавшие большой властью, которые стремились воспрепятствовать прогрессу в этом деле.

Во-первых, политические деятели. Демократы, контролировавшие Объединенную комиссию по атомной энергии Конгресса, провели слушания по предложению Эйзенхауэра. Д-р Теллер и многие другие в своих выступлениях утверждали, что русские обманут, что предложенные системы контроля совершенно неадекватны и что вся эта затея представляет опасность для американских интересов с точки зрения безопасности. Джон Маккоун, которого считали главным организатором этих слушаний, заявил Кистяковскому, что предлагаемый запрет на ядерные испытания — "национальный риск" и эта может вынудить его "подать в отставку". Артур Крок считал, что демократы проводили так широко освещавшиеся в средствах массовой информации слушания специально, чтобы заранее бросить тень сомнения на любой договор, который удастся заключить Эйзенхауэру, и тем самым лишить республиканцев возможности записать в свой актив проблему мира во время выборов в ноябре. Сам Эйзенхауэр считал, что "эта проклятая Объединенная комиссия сделает все, чтобы помешать мне"*18.

Во-вторых, военные. Пентагон не хотел вообще никакого договора, он хотел возобновления испытаний и резкого наращивания количества межконтинентальных баллистических ракет. На заседании Совета национальной безопасности 1 апреля Эйзенхауэр "спрашивал с пристрастием" представителей Министерства обороны о темпах предложенного наращивания ракетных вооружений. В ответ прозвучало, что они рассчитывают на мощности, позволяющие производить четыреста ракет в год. Эйзенхауэр, по словам Кистяковского, "заметил с видимым негодованием: почему бы нам полностью не сойти с ума и не запланировать партию в 10 000?" *19.

В-третьих, ученые. Теллер и ученые из Комиссии по атомной энергии, а также их сторонники были полны решимости продолжать испытания. Их инструмент — взрывы "в мирных целях". Зная о большом желании Эйзенхауэра использовать ядерную энергию на благо человечества, они стали выдвигать самые невероятные идеи. На заседании Кабинета 26 апреля Теллер, например, предложил пробить туннель через территорию Мексики и другой туннель — параллельно Панамскому каналу. Он также считал, что с помощью взрыва можно образовать гавань в Северной Аляске с небольшим каналом и бассейном для маневра кораблей. Ему же принадлежит идея аккумулировать тепло в подземных пещерах — сначала взорвать бомбу, а затем использовать энергию. Он видел блестящие возможности для добычи ископаемых открытым способом через использование атомных взрывов. Если ему дадут возможность, сказал он, то он выжмет нефть из песка. И все эти заманчивые перспективы могут стать реальностью только в том случае, если ему разрешат проводить испытания. Когда министр обороны Гейтс спросил его, что могут дать эти испытания разработке вооружений, Теллер заверил: они позволят узнать много нового, добавив, что подписания предложенного меморандума "можно избежать без всяких потерь для нас... очень просто"*20.

В-четвертых, разведывательные структуры. ЦРУ и другие органы, занимающиеся сбором разведывательной информации, были решительно против любого запрета на испытания, не предусматривающего постоянного контроля на местах, и особенно настаивали на продолжении полетов У-2 над территорией СССР и даже увеличении числа этих полетов. Их очень волновали "белые пятна"— отсутствие снимков некоторых районов. На заседании Совета консультантов по разведывательной деятельности за границей 2 февраля генерал Дулиттл обратился к Эйзенхауэру с настоятельной просьбой разрешить максимально увеличить число полетов У-2. Эйзенхауэр, согласно записи Гудпейстера, "сказал, что это решение одного из самых сложных, рвущих душу вопросов, с какими ему приходится иметь дело как президенту". Он добавил, что в Кэмп-Дэвиде Хрущев привел данные о советских ракетах и "вся информация, которую я видел [на снимках, полученных с У-2], подтверждает то, что сказал мне Хрущев".

В записях Гудпейстера далее указывается: "Президент видел во встрече на высшем уровне один очень важный положительный аспект с точки зрения влияния на свободный мир. Это — его репутация честного человека. Если хотя бы один из самолетов [У-2] будет потерян в тот момент, когда мы будем заняты, по-видимому, откровенными переговорами, то его могут выставить на обозрение в Москве и полностью свести на нет эффективность действий Президента"*21.

Несмотря на такое важное признание, Эйзенхауэр одобрил дополнительные полеты, но не более одного в месяц. В числе причин такого решения — стандартное предположение разведывательных органов: если даже Советы и собьют У-2, они никогда этого не раскроют, поскольку иначе будут вынуждены признать, что облеты их территории совершаются уже несколько лет подряд, а они не могли помешать им. Логика подобного рассуждения была спорной, но достаточно реальным было сильное желание получить больше фотографий. В конце марта, когда Ричард Бисселл объяснял Эйзенхауэру, почему ЦРУ считает, что русские сооружают новые площадки для запуска ракет, Джон Эйзенхауэр и Гудпейстер показывали ему на громадной карте России предполагаемый маршрут полета.