Эйзенхауэр раньше не встречался ни с Булганиным, Председателем Совета Министров, ни с Хрущевым, первым секретарем Коммунистической партии. Он читал справки на этих лиц, составленные ЦРУ, однако предположения, кто из них действительно является главным, не были убедительными. Эйзенхауэр едва ли мог поверить, что четверо решительных русских коммунистов искренне разделяют власть, и поэтому он поставил перед собой цель выяснить в Женеве, кто из них первый на самом деле. Он поручил решение этой задачи Джону. Эйзенхауэр вспомнил, что во время его поездки в Москву в 1945 году у Джона установились очень хорошие отношения с Жуковым, и он попросил Джона держаться рядом с маршалом в течение всей конференции. Эйзенхауэр предполагал, что в присутствии Джона Жуков может невзначай обронить какое-то замечание, но воздержится от этого в разговоре с кем-либо другим. Естественное любопытство Эйзенхауэра усиливалось из-за практической необходимости знать реальное положение вещей. Например, если Жуков был действительно главным лицом в вопросах оборонной политики, то Эйзенхауэр, как он полагал, мог получить положительный ответ на свое предложение об инспекции. Во время приемов, которые устраивала каждая делегация, Эйзенхауэр все свое внимание уделял русским.
На одном из приемов Эйзенхауэр, Джон и Жуков оказались вместе в саду, и Жуков сказал, что как раз в этот день его дочь выходит замуж, но он отказался присутствовать на церемонии, так как хотел "видеть старого друга". Эйзенхауэр повернулся к помощнику и попросил вручить Жукову несколько сувениров, в том числе портативный радиоприемник. Жуков, заметно смущенный, сказал тихо, что "некоторые факты [в России] не соответствуют своему внешнему виду". Отцу и сыну Эйзенхауэрам Жуков показался лишь оболочкой прежнего себя, человеком сломленным, почти жалким. Оба вспоминали "самоуверенного маленького петуха", которого они знали в конце войны; теперь же Жуков говорил "тихим монотонным голосом... как будто повторял урок, который ему вдолбили... В нем не было прежней живости, и, в отличие от прежнего, он никогда не улыбался и не шутил". Президент отметил все это с чувством "грусти", а затем вовсе перестал думать о Жукове. Кто бы там ни был во главе, но это, конечно, не Жуков*1.
За ужином в тот вечер Эйзенхауэр сидел рядом с Хрущевым, Булганиным и Молотовым. Он апеллировал к их здравому смыслу. "Важно, — объявил Эйзенхауэр громким голосом, — чтобы мы нашли метод контролировать угрозу, создаваемую термоядерной бомбой. Вы знаете, что наши страны имеют достаточно оружия, чтобы лишь с помощью одних радиоактивных осадков все Северное полушарие превратилось в пустыню. При обмене ядерным арсеналом не останется ни одного места, избежавшего радиоактивного заражения". Русские кивали головами в знак полного согласия*2.
Эйзенхауэр проделал мастерскую работу по подготовке презентации своего предложения по инспекции. 18 июля, выступая на церемонии открытия, он занял крайне жесткую позицию, которая, казалось, исключала всякий компромисс и, конечно, не отвечала "духу Женевы", который он поддерживал. Эйзенхауэр сказал, что прежде всего конференция должна обсудить "проблему объединения Германии и образования общегерманского правительства на основе свободных выборов. Кроме того, мы настаиваем на том, что объединенная Германия должна сама сделать свой выбор, она имеет право на коллективную самооборону". Другими словами, объединенная Германия будет полноправным партнером в НАТО. Затем Эйзенхауэр предложил обсуждать вопросы, касающиеся Восточной Европы и невыполнения ялтинских обещаний. Потом следовала "проблема международного коммунизма". Организация революций в мире — это проблема, которую Соединенные Штаты "не могут игнорировать". Эйзенхауэр знал, что шансы получить ответ Советов на любое из этих требований равнялись нулю.
В течение двух следующих дней дискуссии были желчными и бесплодными. Русские сконцентрировались на критике позиции Эйзенхауэра по Германии. Затем, 21 июля, выступая во Дворце наций, заглядывая при этом в свои записи, Эйзенхауэр сказал: "Я настойчиво продолжаю искать в своем сердце и в своей голове нечто такое, что позволило бы мне убедить каждого в искренности Соединенных Штатов найти подходы к проблеме разоружения". Повернувшись к представителям советской делегации, глядя прямо в их лица и обращаясь прежде всего к ним, он предложил, чтобы "каждая сторона дала другой подробную схему своих военных объектов, всех без исключения", после чего необходимо "создать внутри наших стран условия для производства аэрофотосъемок другой стороной". Американцы предоставят русским аэродромы и другие сооружения и разрешат полеты в любое место по их желанию. Русские должны создать аналогичные условия для Соединенных Штатов.
Когда Эйзенхауэр закончил свое выступление, раздался страшный удар грома и потух свет. Оправившись от неожиданности, Эйзенхауэр засмеялся и сказал: "Конечно, я надеялся произвести сенсацию, но не такую громкую"*. Более чем через двадцать лет Вернон Уолтерс, переводчик Эйзенхауэра, вспоминал о предложении Президента: "...мне рассказывают, что до сегодняшнего дня русские пытаются разгадать, как нам это удалось"*3.
[* Здесь игра слов. Идиоматическое выражение make a hit — произвести сенсацию, дословно переводится — нанести удар.]
Французы и англичане высказали полное одобрение этой идеи. Булганин выступил последним. Он сказал, что предложение, по-видимому, заслуживает серьезного внимания и советская делегация сразу же займется его изучением. Когда заседание подошло к концу, Хрущев на пути в зал, где подавали коктейль, оказался рядом с Эйзенхауэром и, улыбаясь, сказал: "Я не согласен с Председателем". Эйзенхауэр не уловил "никакой улыбки в его голосе". Он сразу же понял, что Хрущев был главным. "С этого момента, — вспоминал он, — я не тратил больше времени на изучение Булганина". Вместо этого он сосредоточился на Хрущеве и отстаивал достоинства так называемого "Открытого неба". Хрущев воспринял эту идею как неприкрытый шпионский заговор, направленный против Советского Союза*4.
Почему Хрущев отреагировал прямо противоположно, остается загадкой. Эйзенхауэр сделал это предложение искренне и подчеркнул, что оно будет "только началом". Президент не мог понять, что русские от этого теряли. Разведывательные полеты над их территорией, и русские знали это, были неизбежны в любом случае через два-три года. Каким образом будет осуществляться реализация "Открытого неба", не знал никто, и, конечно, трудности предстояли громадные; представьте себе, например, советскую воздушную базу посреди Великих равнин или в Новой Англии, не говоря уж о проблемах, связанных с обменом военными схемами. И все же действительных трудностей не знает никто, так как попыток реализовать программу "Открытое небо" никогда не было. Хрущев умертвил ее через несколько минут после рождения.
Несмотря на разочарование Эйзенхауэра, вызванное быстрым несогласием с его предложением, которое, как он правильно оценил, было авторитарным, Эйзенхауэр продолжал создавать "дух Женевы". На следующий день, 22 июля, он выступил с предложением о необходимости развития торговли между СССР и Соединенными Штатами, а также "Свободного и дружественного обмена идеями и людьми". На последнем заседании 23 июля он сказал: "В этот заключительный час нашей ассамблеи я пришел к убеждению, что перспективы длительного мира, мира, основанного на справедливости, благосостоянии и большей свободе, сейчас стали лучше, а угроза всеобщей трагедии современной войны уменьшилась". Тут же он уточнил, что узнал и что ему удалось сделать: "Я прибыл в Женеву, потому что верю, что человечество стремится быть свободным от войны и от слухов о войне. Я прибыл сюда, потому что глубоко верю в разумные инстинкты и здравый смысл людей, которые населяют этот мир. Я возвращусь сегодня домой, сохранив эти убеждения непоколебленными..."*5
