Каждый день начал следить за ней, она каждый день к тому калеке ходит. И подолгу задерживается. Иногда поздно вечером к нему ходит. Со мной не разговаривает. Её подружки говорят: обиду на тебя держит за то, что ударил. Потом и люди в селе стали шептаться. Один раз напился и пришёл пьяный в клуб. Калека песни поёт. Мужики наваленные подвывают.

Я к калеке подошёл, гитару вырвал и в морду грифом ему тыкнул легонько. С носа у того кровь потекла. Мужики злые подбежали и оттащили меня. В живот надавали. А на утро еще и пристыдили.

Сказали, что нехорошо над калекой издеваться.

Спустя месяц я к нему пьяный домой пришёл. На Машу рукой махнул. Шлюха такая. Стою у калеки во дворе, шатаюсь от выпитого. Собака огромная вокруг меня бегает, но подойти и укусить не решается.

Я внутрь зашёл. Калека лежит на кровати. Храпит. У кровати бутылки пластмассовые валяются, мочой наполненные.

Душу его. Он не просыпается. Душу изо всех сил. Только перед смертью, кажется, он глаза открыл и на меня посмотрел. Взгляд как у затравленного животного. Животного, понимающего: вот он, финал. Выволок его за ноги в сад. В малину. Собака возле бегает и гавкает. В малине я его и прикопал.

На следующий день в восемь утра автобус приехал на площадь сельскую призывников забирать. Я еще пьяный, не протрезвел как следует. Офицер отметил меня в списке, и я залез внутрь. Сел возле наголо остриженного паренька. Глаза у паренька грустные-грустные.

— Всё равно побреют, — говорит. Ему мать платком машет и слёзы вытирает.

Спустя два года этот же автобус вывез нас из густого леса где-то за Гусятином. В Гусятине мы зашли с дембелями в столовую. Там взяли водки и много еды. Опьянели после первой бутылки. Дембеля начали рассказывать, как они теперь заживут, и какое же это дерьмо — армия, и сколько времени они там потеряли впустую. Они обнимались и плакали. Рассказывали про баб, которые их ждут. Врали они всё — вышли из армии, но жизнь будут впустую проводить. Что они могут придумать? Ну, дом построить? Ну, детей наделать? А дальше что? Чем забить пустоту-то? Я не понимал их веселья.

Мне стало скучно с ними. Выйдя из столовой, я неровным шагом пошёл искать вокзал, автобус, поезд, электричку… что угодно.

Теперь вы сами сможете судить, странный я человек или нет.

На кухне сидели он и она. Они шептались и пили вино из железных кружек. У них был сыр и что-то еще, напоминающее шнурки коричневого цвета. Так я и познакомился с ними. Они казались странными людьми, коих раньше мне не доводилось встречать. Она высокая и худая. Ноги непропорционально длинные по сравнению с туловищем, а голова маленькая на короткой шее. Глаза тоже малюсенькие, две блестящие пуговички, как у мышки. Под глазами чёрные круги. По впалым щекам можно сказать, что её организм очень истощён то ли от наркоты, то ли от чего другого. После случившегося я ни в чём не уверен.

Он называл её Оксана. Хотя на самом деле её и не звали Оксана. Как звали, до сих пор не знаю.

Он тоже высокий и худой. Движения его ног и рук неуверенные и ленивые. Казалось, он движется как в кино при замедленной съёмке. Он волосатый. Волосы закрывали его лицо. Из тёмных волос торчал длинный острый нос. Она называла его Куст.

— Будешь с нами играть? — спросила Оксана. Я выглянул в окно. Дождь и тьма. Где-то залаяла собака.

— Во что?

— Мы играем в «приличного мертвеца»…

— Я не играю в игры, — сказал я. Закурил, оглядываясь в поисках пепельницы.

Оксана достала пепельницу из-под раковины.

— Ты новый жилец? — спросил Куст. — В воскресенье мы собираем деньги, по сто гривен с каждого, и даём бабе Люсе на еду. Она готовит нам завтрак и ужин. Ты в доле?

— А что готовит? — спросил я. Оксана мне вина налила. Я сделал глоток — вино густое и оседает в глотке. Я тогда подумал, что это штапель. И вставляет не слабо. Сижу на табурете. Одной рукой за табурет держусь. Голова закружилась. Выпил всего-то два стакана.

— Готовит гречку, каши разные, супы варит и жаркое. К жаркому мясо из живности всякой.

— Какой живности?

— На вот, попробуй, — сунула мне тарелку со шнурками коричневыми.

Я один взял, пожевал. Хрустящий на вкус, как чипсы, только мясной.

— Что это?

— Секреты от бабы Люси. Она не рассказывает.

Мы допили вино. Оксана принесла бутылку коньяка. Точнее, полбутылки коньяка. Они играли в «приличного мертвеца», а я слушал. Например, он называл имя мёртвого человека, и они обсуждали, был он приличным или не был. Мертвец должен быть известной личностью или же общим знакомый. Листик делился на две части. В первой колонке приличные мертвецы, во второй — кто попало. Выигрывал тот, кто называл больше приличных мертвецов. Они спорили и ругались. Больше всего спорили про Элвиса Пресли и Маслаченко. Среди ночи я так напился, что сидеть за столом не мог.

И весь их спор, и всё что вокруг происходило, показалось мне сном, невероятным кошмаром. На тарелке закончились коричневые шнурки, и Оксана пошла к бабе Люсе набрать еще. На секунду мне показалось, что у Оксаны хвост. Длинный толстый зеленый хвост. Тогда я списал это на пьянку.

— А что, баба Люся не спит? — спросил я.

— Она никогда не спит.

— Чего?

— У неё бессонница.

Встал из-за стола и пошёл по коридору. Блевать хотелось. Парашу не мог найти. Пробовал открыть двери наугад. Только одна подчинилась. Там люди в комнате храпели, и было темно. Храп и кислый перегар.

Воздух спёртый — ужас. Газами горчичными воняло. Я прямо в комнате и начал стругать — из глотки волосня полезла. Длинная волосня. Я пытался её руками вынуть. А она лезет и лезет. Дышать тяжело.

Ужас. Откуда она взялась? Где я волос нажрался?! Тут свет в комнате включился. Смотрю: мужик в семейных трусах стоит. С пузом. Огромный. И женщина его. За ним прячется. Мальчик их проснулся, годиков четырёх, и плакать начал.

— Какого хера? — спросил мужик. Я волоснёй рыгаю у них посреди комнаты. Прямо на ковёр. С волоснёй кусочки непереваренной еды. Под стенкой — книжки детские, кубики, приставка игровая. Обои с жёлтыми и салатовыми цветочками. Я попытался зрением за что-то уцепиться и сдержать рвоту. Потянул волосню руками изо рта. Густые волосы за что-то видно зацепились в желудке. Мужик меня за ухо поднял с пола и смотрит испуганно.

— Что это за херня из тебя лезет?

Я хотел ответить, но из-за волос мычал как идиот.

Жена его плакала и за руку держала. Сдерживала, чтоб он меня не ударил.

— Валик, Валюша, не ругайся при ребёнке!

И плачет. Я обеими руками за волосню схватился и выдернул всё разом. Сразу почувствовал, как в животе свободно стало. Держу в руках волосы и на мужика смотрю. Показываю ему, мол, не виноват я и сам не понимаю, что за херня происходит. Он ухо мне скрутил и к двери повёл.

— А ну пошёл вон отсюда!

Закрыл дверь на замок. Я в тёмном коридоре с этой волоснёй длинной. Сантиметров тридцать. А жена его всё причитала за дверью и мальчик плакал.

— Папа, папа, он нарыгал на мою приставку! — кричал.

Я по коридору быстренько с волоснёй в руках побежал. Нашёл свою дверь и заперся. Кинув волосы на пол, рухнул без памяти на кровать и крепко заснул.

Рано утром в дверь кулаком затарабанили. Тарабанили минут пять. Потом я услышал, как ключ залазит в замочную скважину. Дверь открылась. Там мужик незнакомый в кепке и лакированной кожаной куртке. Лицо пошловатое и помятое, как простыня пьяного в плацкарте. Старый, уже лет шестьдесят ему.

— Я муж хозяйки, — говорит и без спросу заходит. — Что же это значит? — спрашивает меня громко.

Я глаза только открыл. Свет больно сетчатку режет, в голове — шум. Голова кружится. Не могу в себя прийти. Тела не чувствую. Лежу на кровати неподвижно.

— Пусти свинью под стол, так она на стол и залезет? — мужик спрашивает.

— Какую свинью?

— А такую свинью, — говорит и по комнате прохаживается. Осматривается. Может, украсть чего хочет?